Салли Николс - На что способна умница

Нелл торопливо расстегивала пряжку пояса на школьном сарафане Мэй, в спешке ее не слушались руки. Наконец она дернула пояс, и тот расстегнулся; Мэй со смехом стащила сарафан через голову, оставшись в блузке, нижней юбке, черных фильдекосовых чулках и поясе с подвязками, на котором они держались. Ахнув, Нелл помедлила немного и положила ладонь на грудь Мэй.

— Что? — спросила Мэй, но Нелл помотала головой и занялась пуговицами, одновременно прижимаясь губами к губам Мэй. Той стало трудно дышать. Значит, такой и должна быть любовь?

У Нелл горели щеки. Ее пальцы торопливо расстегивали пуговицы на блузке, губы продолжали целовать Мэй. С запозданием Мэй поняла, что надо бы последовать ее примеру, и принялась расстегивать сначала куртку Нелл, потом грубую рубашку под курткой. На ткани рубашки она увидела аккуратную штопку — стежки, сделанные матерью Нелл. Видимо, рубашка раньше принадлежала ее брату. От такой интимной подробности у Мэй снова закружилась голова. Костяные пуговицы, гладкие и округлые, были кремово-белыми. «Люблю тебя до каждой клеточки, люблю до глубины души».

Под блузкой Мэй носила длинную цельную комбинацию.

Нелл хмыкнула:

— А есть ли ты вообще под этими тряпками? — спросила она, и Мэй почувствовала, как в ней бурлит радостный смех.

— Хватит болтать, глупая, — велела она и закрыла ей рот поцелуем. Никто не предупреждал, что этот поступок наполнит ее такой чистой радостью. Ее познания о сексе, если не считать основных фактов, ограничивались Шекспиром и немногочисленными, довольно «взрослыми» романами, принадлежавшими ее матери: в них секс был неразрывно связан с тревогами и трудностями. Но никто не объяснил ей, что от него ей захочется залиться восторженным смехом.

— Ты чего смеешься? — спросила Нелл.

— Не знаю, — ответила Мэй. — Может, просто счастлива?

Нелл коснулась ее груди одной рукой, другую неловко просунула под нижнюю юбку. И замерла, взглянув на Мэй.

— Ты не против? — спросила она. — Уверена? Потому что, если против, я могу остановиться.

Мэй протянула руку и погладила Нелл по щеке. И заметила на ее лице замешательство и удовольствие. «Как я счастлива, — думала она. — Как нам повезло найти друг друга».

— Да, — сказала она, — я уверена.

Потом они лежали в постели Мэй, обнявшись и с трудом переводя дыхание. Мэй свернулась клубочком в кольце рук Нелл, и ее окутывал грубоватый и пьянящий запах пота. Она положила голову на плечо Нелл и, подобно многим любовникам, обнаружила, что это плечо и ее голова как будто созданы друг для друга.

Эта поза изумляла и будоражила. Особенно ее интимность. Мэй ощущала биение сердца Нелл под рубашкой. Улавливала запах карболового масла, исходящий от ее волос. Могла протянуть руку и коснуться руки Нелл или ее лица. Ее шероховатые, мозолистые пальцы были прекрасны. Каким волнующим казался отдых в такой позе, в объятиях Нелл, будто они имели полное право быть вместе и ничто не могло разлучить их. Я люблю тебя , мысленно шептала Мэй, приберегая эти слова, пока не желая произносить их вслух, чтобы наслаждаться их обладанием втайне, словно именем Румпельштильцхена из сказки братьев Гримм, — именем, силой которого дочь мельника вернула себе дитя. «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя».

Этот арест, решила Ивлин, самое омерзительное, что случалось с ней когда-либо в жизни.

Вместе с другими суфражистками ее привезли в ближайший полицейский участок, где обыскали и забрали деньги и школьный шарф — чтобы она не повесилась, как ей объяснили. Ивлин с трудом удержалась, чтобы не захихикать: находиться в полиции, будучи одетой в школьную форму, было так забавно и странно, и еще более странно выглядело то, что такой безобидный предмет, как школьный шарф, сочли возможным орудием самоубийства. Когда полицейские составляли протокол, она сказала, что ей восемнадцать, что, строго говоря, не соответствовало действительности, но именно этот возраст она назвала миссис Лейтон и не хотела, чтобы на суде ее уличили во лжи.

Камера, в которую ее привели, была тесной и пустой. И ужасающе, омерзительно грязной — настолько грязной, что от отвращения по рукам Ивлин побежали мурашки. В камере несильно, но отчетливо пахло мочой, рвотой. По углам шныряли черные тараканы, один пробежал по руке Ивлин, и она взвизгнула.

Стены камеры были выложены белым кафелем, в камере помещались жесткие нары с двумя одеялами и подушкой, набитой конским волосом, унитаз и кран. Над унитазом с жужжанием вились мухи. Газовый рожок под толстым стеклянным колпаком горел всю ночь, крошечное окно находилось под самым потолком, поэтому выглянуть в него было невозможно. Ивлин с удовлетворением отметила, что на этом окне и вправду установлена решетка. В двери имелся глазок и что-то вроде щели почтового ящика, через которую подавали еду. И на обед, и на ужин давали одно и то же: хлеб с мерзким и склизким маргарином и еще более мерзкий чай. Ивлин все равно выпивала его и съедала бутерброд, рассудив, что наголодаться еще успеет.