Салли Николс - На что способна умница

Еще полиция. Откуда? Прямо за спиной Ивлин возник полицейский с дубинкой. Сцены побоища у Букингемского дворца замелькали перед ее мысленным взором, она пошатнулась. Полицейский схватил ее за руку. Она принялась вырываться, изогнулась, пытаясь вспомнить школьный курс джиу-джитсу. Полицейский заломил ей руку, и она вскрикнула от боли. Где-то позади закричала мисс Мирас: «Ну, знаете ли! Прекратите!»

Ее голос придал Ивлин смелости. Она пнула полицейского точно в голень, и он чертыхнулся. Вдруг вспомнив, как вырываться из захватов, она высвободилась и метнулась к другим женщинам, а также к двум почтенным членам парламента, ради которых, собственно говоря, и явилась сюда. Но тут ее схватили, заломили ей руки снова, только в этот раз запястья охватил холодный металл. Все было кончено. После стольких тревог все завершилось за какие-нибудь четыре минуты. Пока ее тащили к «черной Марии», полицейскому фургону, она вдруг поняла, что ни разу не успела даже выкрикнуть: «Голоса женщинам!»

Когда на ее руках защелкнулись наручники, она с внезапным приливом ужаса вспомнила, что так и не сказала родителям о своих намерениях. «Иду к суфражисткам», — сообщила она Кезии, но теперь это объяснение выглядело прискорбно неточным; все встревожатся, когда она не явится к ужину. Надо было оставить им записку, или послать письмо, или предупредить хоть как-нибудь. А теперь они подумают, что ее похитили, или она попала под автобус, или… да что угодно.

Нет. Тедди поймет, что произошло. Наверняка они спросят о ней у Тедди, так и не дождавшись ее дома. И конечно, конечно, он вспомнит, какой сегодня день.

— Ну же, чего еще, — довольно добродушно поторопил ее полицейский, и она шагнула в фургон, оглянувшись через плечо на свободу, промелькнувшую перед ней в последний раз.

И увидела его.

Он стоял у «Вулвортса» на другой стороне улицы, отирая ладони о свои серые фланелевые брюки. На его лице застыло странное замкнутое выражение — не стыд, не ярость и не страх, а нечто среднее между всеми тремя чувствами. Она так и не поняла, на кого он злится, на нее или на себя, но ей вдруг показалось, что знать это чрезвычайно важно.

— Тедди! — позвала она. — Тедди!

Но дверцы фургона захлопнулись за ней.

От природы Нелл было присуще благородство. Суонкотты считались почтенной и достойной семьей. Будь Нелл юношей, кем, как ей порой казалось, ей и следовало родиться, она вела бы себя порядочно по отношению к Мэй. И ничем не навлекала бы на нее позора. Поцелуй в парке — да, может быть, но больше ничего.

Но девушка с девушкой… Нелл не знала, каковы в этом случае правила. И есть ли они вообще? Ведь речь не шла о том, чтобы дождаться свадьбы. Иными словами, им не светит… ничего? Никогда?

Мысленно она то и дело возвращалась к словам, которые когда-то услышала от Мэй, — что в их любви есть некая святость и неприкосновенность. Неужели и вправду? Чувства, которые она испытывала к Мэй, ее мысли о Мэй… У нее вспыхнули щеки. Какая там святость! Но вместе с тем так и есть. Мэй — это идеал, это настоящее.

Порой Нелл казалось, что Мэй — то единственное настоящее, что только есть в ее жизни.

Несмотря на все сомнения, она снова приняла приглашение Мэй поужинать у нее дома: желание побыть наедине с Мэй пересилило неловкость, которую она испытывала в этом нарядном доме с пианино, гостиной и прислугой. Чинно восседая за столом и угощаясь вегетарианским карри и рулетом с джемом, она вежливо отвечала на вопросы такой милой матери Мэй: «Да, миссис Торнтон». И каждый раз, стоило ей взглянуть на Мэй, думала: поскорее бы остаться с ней наедине! Закрыть дверь и отгородиться от всего мира!

После ужина миссис Барбер ушла на кухню мыть посуду, а миссис Торнтон — в гостиную, давать урок музыки краснощекому мальчугану в матросском костюмчике. А Мэй улыбнулась Нелл и предложила:

— Сходим наверх? Посмотришь новую книжку, которую мне мама подарила.

Но, едва они очутились наверху и дверь закрылась, Мэй взяла Нелл за руку и спросила:

— В чем дело? Нет, не объясняй словами — лучше поцелуями. Иди сюда.

Губы Мэй имели вкус рулета миссис Барбер. Она поцеловала Нелл, и та ответила с неожиданной пылкостью. В этом поцелуе были долгие недели, а то и годы томления и недовольства, вызванного необходимостью скрывать от всего мира такую значительную часть самой себя. Месяцы клаустрофобии и тревожности внезапно выплеснулись там, где встретились их губы, и, как только Мэй оправилась от первого потрясения, у нее закружилась голова. Она ответила на поцелуй Нелл, прильнула к ней, касаясь языком языка и сердцем сердца. Кровь шумела у нее в жилах, сердце колотилось.