Салли Николс - На что способна умница

— Ты не единственный, кто у них остался, — возражала с нарастающей досадой Ивлин. За что эта участь досталась именно ей? Неужели мирозданию неизвестно, что утешительница из нее никудышная? — Стивен еще жив.

— Могла бы проявить хоть каплю сочувствия, — проворчал Тедди.

Его начали мучить кошмары. Он просыпался в слезах, и она понятия не имела, чем его успокаивать.

— Пройдет, — уверяла ее мать, но кошмары не проходили.

— Я люблю тебя, — шептала Ивлин раз за разом, ночь за ночью, а он, уткнувшись лбом в ее руки, отвечал шепотом:

— И я тебя люблю, дружочек.

Но за любовь, как говаривала бабушка Ивлин, даже детского чепчика не купишь.

В довершение всех бед, диплом Ивлин требовал, как обычно, напряженной учебы, работы мысли и посещения занятий. Ивлин казалось, что наставники всякий раз встречают ее взглядами, полными немого укора, когда она влетала на лекции с подолом юбки, забрызганным грязью после поездки на велосипеде через весь город, с разваливающейся, впопыхах заколотой прической, с сумкой, полной недочитанных книг и недописанных сочинений. В тот год она вечно куда-нибудь не успевала, постоянно отставала и неизменно отклоняла приглашения на студенческие сборища за неимением времени, денег и сил. Корпя над книгами при свете керосиновой лампы, за кухонным столом, она уже начинала задумываться, стоит ли диплом таких мучений. И лишь мысли о жизни, полной домашних хлопот, ухода за больным и, скорее всего, нудной службы в какой-нибудь конторе, не давали ей бросить учебу.

Мэй так и не смогла забыть о том, что услышала от Сэди. И хорошо помнила многое другое. Опустошенность на лице Нелл, лежащей в ее постели в тот последний день. Предостережение матери о том, что к чувствам Нелл следует относиться с уважением. Собственное отношение к матери, приставам и пустым комнатам — отношение, в котором она до сих пор так и не разобралась толком. Подозрения, что она разрушила то, с чем следовало обращаться с величайшей осторожностью, совсем иначе, чем сделала она, и неожиданное понимание: что бы ни случилось между ними, они с Нелл должны навсегда остаться друзьями.

Мэй казалось, что в то время она была совсем другим человеком: злым, мелочным, не признающим компромиссов, способным делить мир лишь на черное и белое и судить упрощенно, порой жестоким. Ее сжигал стыд, стоило вспомнить, как она обошлась с Нелл — с Нелл, брат которой был при смерти! С Нелл, вся семья которой голодала! Мэй хотелось разыскать ее и извиниться. И убедиться, что без нее Нелл не пропала.

Она с нетерпением ждала — да нет, к чему скрывать? — с восторгом предвкушала, как увидится с ней после долгой разлуки. Нелл — единственная, в кого она была влюблена по-настоящему. (Сэди не в счет, как и учительница мисс Кейдж, на которую Мэй со щенячьим обожанием в глазах смотрела целый учебный год.) Только Нелл вызывала в ней трепет страсти.

Больше года она безуспешно пыталась забыть о Нелл, и что же?

Хватило краткого разговора с Сэди, чтобы Нелл всецело заполнила все ее помыслы.

Мэй знала, что обычно выходной день на заводах — воскресенье. Однажды она мельком видела Нелл, выходящую в субботу вечером из автобуса с сумкой в руках. Юркнув за почтовую тумбу, Мэй наблюдала за ней. Увидев Нелл снова, она ощутила странную дрожь. Издалека разглядеть ее как следует не удалось, но это была точно Нелл. И она вовсе не выглядела убитой горем, отчаявшейся или сломленной. Но это, возможно, лишь видимость. Мэй поражалась тому, какое впечатление произвела на нее саму эта краткая встреча. Ни о чем другом несколько последующих недель она даже думать не могла. Надо было сразу же подойти к Нелл и заговорить с ней, но она струсила.

И вот теперь, стоя на углу улицы, она понимала, что может испугаться и на этот раз. На что она рассчитывает? Они же так долго не виделись. Наверное, у нее уже есть другая девушка. Еще бы — в пансионе, где она живет, и на заводе полным-полно девчонок. Мэй проучилась в женской школе шесть лет. И знала, каково это.

Она пристроилась на низкой изгороди с томиком «Трех мушкетеров» на коленях и ждала. Напряженно выпрямлялась по струнке, стоило очередному автобусу подкатить к остановке. Смотрела на заводских девчонок, продавщиц, докеров, матерей с детьми, выходящих из автобуса, и крепко сжимала длинные пальцы. Она нервничала. Сильнее, чем во время кампании на Трафальгарской площади. Сильнее, чем из-за женщин с белыми перьями, солдат на вокзале Чаринг-Кросс или мужчин, пытающихся разогнать митинги против всеобщей мобилизации. Публичное унижение — ничто по сравнению с ее нынешним состоянием.