Йоханнес Зиммель - Мечтай о невозможном

И тут это невероятное, неописуемое, потрясающее счастье. Войне — конец! Все кончено! Конец аду и нацистской чуме!

Мы говорили на ломаном языке, но хорошо понимали друг друга; много ночей мы провели вместе, пели, и пили, и спорили до утра, русские с американцами, англичане с австрийцами. Это была единая большая семья. Черные, белые, евреи, христиане, атеисты, из Прованса и из Сибири, из Уэльса, из Алабамы и из Вены. Русские приносили водку и мясо, американцы — консервы и сигареты, англичане — виски, французы — красное вино, и все приносили книги, пластинки и журналы со всего света. Какая была эта дружба, какие общие планы! Мы хотели построить справедливый новый мир. Ура, Саша! На здоровье, Джо! Разрушенная Вена, холод, крысы — а сколько надежд, о, как бесконечно много надежд…»

С трудом Фабер выбрался из ванны, вытерся, смягчил кожу лосьоном, натянул новую пижаму и, прежде чем лечь в постель, выключил свет. Заснул он сразу.

Когда он пришел к ней на следующий вечер в половине шестого, Мира выглядела по-другому. Волосы были аккуратно причесаны, щеки подрумянены, губы слегка подкрашены помадой. В глазах, которые вчера казались безнадежно потухшими, теперь горела новая жизнь, новая уверенность и радость. Мира была в желтой пижамной курточке, и когда она его обняла, он почувствовал в ней новую силу. Он поцеловал ее, и теперь не ощутил никакого отвращения, теперь он почувствовал тесную связь между ними.

— Сегодня ты выглядишь на самом деле замечательно, — сказал он.

— Я и чувствую себя замечательно, честное слово! Сегодня мне намного, намного лучше.

— Горану тоже немножко лучше.

Он рассказал о дне, проведенном с мальчиком в Детском госпитале. Горан уже не был таким апатичным, таким сонливым и слабым.

— У врачей снова появилась надежда, — заключил он.

— Ах, Роберт! Как я счастлива и как благодарна, — она погладила его по щеке.

— Благодарна? — сказал он. — Великий Боже, Мира, не говори этого! Меня коробит при мысли о том, что я тогда просто ушел и никогда больше не давал о себе знать.

— Глупости, — сказала она, и ее голос звучал совсем по-другому, чем накануне, сильно, смело, твердо. — Ты же тогда в Берлине сразу встретил Натали.

— Откуда ты это знаешь?

Мира взяла из вазы его красную гвоздику и прижала ее к груди.

— Я знаю о тебе так много. Я собирала все, что печаталось о тебе и Натали в газетах и иллюстрированных журналах. Так много ваших фотографий, даже маленькой девочки от первого брака Натали. Такая прелестная маленькая девочка…

«Прелестная маленькая девочка!» — думал он. Натали была на семь лет старше его и была раньше балериной. В Берлине она тогда работала переводчицей в аппарате французского военного правительства. Они жили в Грюневальде, на Бисмаркаллее, у одного из многочисленных берлинских озер. Квартира находилась в доме, который когда-то принадлежал нотариусу кайзера Вильгельма II. Летом 1956 года Фабер ждал, что Брехт позовет его в Восточный Берлин, в «Демократический сектор», тогда еще можно было переходить. Французы хотели сделать экранизацию «Мамаши Кураж» с Бернардом Блиром в роли повара и Симоной Синьоре в роли Кураж, режиссером должен был быть Вольфганг Штауде. Но Елена Вейгель позвонила и сообщила, что Брехт болен. Фабер должен подождать, и он все ждал до того дня, когда милая маленькая девочка, дочь Натали, прибежала через парк и высоко подняла записку, на которой читалось: БРЕХТ УМЕР. Это было 14 августа 1956 года, и маленькая девочка крикнула Фаберу, стоявшему на балконе: «Папочка, папочка, смотри! Кто же теперь будет писать все эти прекрасные песни?»

«Такой была тогда маленькая милая девочка, — думал он. — И что из нее получилось?»

— А потом, — продолжала между тем Мира, — множество фотографий Ивонны с тобой в Каннах и Монте-Карло, гала-концерты, большой пентхаус в «Сан-Тауэре»… Ты любил Натали и покинул ее, как и меня. Ты любил Ивонну и покинул ее.

— Но я вернулся к Натали, — сказал он со странной гордостью. — И у нас еще было два счастливых года перед ее смертью.

— И теперь ты вернулся ко мне, — сказала Мира.

«Не добровольно, — подумал он, — не добровольно».

— У меня двадцать коробок из-под обуви, заполненных твоими фотографиями, фотографиями Натали и маленькой Верены, тебя с Ивонной, критическими рецензиями на твои книги и фильмы, и, конечно, сами книги на немецком и сербскохорватском.

Занавес, который разделял палату, был отдернут, вторая кровать была пуста.