Йоханнес Зиммель - Мечтай о невозможном

— Ради меня?

— Ты полон ненависти к этому городу, к этой стране из-за всего того, что случилось тогда с твоей семьей и теми людьми из подвала, из-за старых и новых нацистов, из-за множества людей здесь, которые никогда ни о чем не жалели и не понесли заслуженного наказания, как не раз говорил ты сам, из-за массовых убийц, подобных Зигфриду Монку, который не искупил своей вины и вот теперь мирно умер во сне… Конечно, ты ненавидишь здесь не всех. Например, людей из Детского госпиталя ты любишь. Но сам ты называешь Детский госпиталь «параллельным измерением» и не причисляешь его к Вене.

— Верно, — согласился он.

— Нельзя жить в ненависти. Тем более если раньше любил.

— Что я любил?

— Этот город.

— Ерунда.

— Ты любил его! Иначе ты был бы к нему равнодушен, не ненавидел бы его так сильно. Но ты не можешь только ненавидеть. Так не получится.

— Очень даже хорошо получится. Мне стоит только подумать о Монке.

— Нет, получится как раз не очень хорошо, — поправила она. — Это делает тебя ожесточенным, несправедливым и, в свою очередь, достойным ненависти — это делает тебя слабым. Тот, кто ненавидит, — слаб. Кто ненавидит достаточно долго, тот умирает от своей же ненависти — как Монк. Ты сейчас не можешь умереть. Ты не можешь забыть ничего, что произошло с тобой, твоими близкими, друзьями и многими другими, все, что происходит снова. Но ты не можешь жить только в ненависти… Посмотри, я же не делаю этого!

— Ты? — растерянно спросил он. — Тебе-то отчего жить в ненависти?

— Об этом я и хочу теперь с тобой поговорить. Что тебе на самом деле известно обо мне и моей семье?

— Очень мало, — внезапно с удивлением заметил он. — Твои родители умерли во время войны…

— Я сама так сказала тебе тогда в Сараево, когда мы встретились в пятьдесят третьем. И больше ничего.

— Больше ничего, — почти испуганно ответил он. — Я тогда подумал, что ты, возможно, не хочешь ничего мне рассказывать. У нас была наша любовь, и было так мало времени…

— Наша любовь, — проговорила она. — И так мало времени. Я действительно не хотела тебе ничего рассказывать. Я никому не хотела ничего о себе рассказывать. Теперь я хочу сделать это… Возможно, что тебе будет полезно думать так же, как я думаю о людях в этой стране.

— Что тебе о них может быть известно?

— Многое, Trouble man, — сказала она. — Мой отец был евреем.

— Он был кем?

— Евреем. Его звали Леон Мазин. У него был старший брат, Иво. У моего отца была кожгалантерейная фабрика в Сараево. Его брат Иво был крестьянином и владел небольшим хозяйством в Гожна Горе.

— Где?

— В Гожна Горе. Это крохотная деревенька высоко в горах юго-западнее Белграда в Сербии. Летом мы жили там. Я всегда была очень счастлива в Гожна Горе. Не всегда, — поправила сама себя Мира.

Она замолчала, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.

— Я родилась в двадцать девятом, — наконец снова заговорила она. — У нас был прекрасный дом. Мы были богаты. Я ходила в школу вместе с христианами и евреями, мусульманскими, сербскими и хорватскими детьми. Мой отец крестился в католическую веру. И меня он тоже окрестил. Я не знала, что я наполовину еврейка. Никто не сказал мне этого. Дома об этом никогда не говорили. У меня было прекрасное детство. Вплоть до апреля сорок первого…

— До апреля сорок первого… — как эхо повторил за ней Фабер.

— Мне было двенадцать лет. Немецкие войска вторглись в Югославию. Шестого апреля.

— Шестого апреля, — сказал он, чувствуя себя беспомощным, совершенно беспомощным.

— Ты помнишь, Trouble man, ты помнишь… Немцы поделили территорию государства. Словению и Далмацию получила Италия, Македония отошла Болгарии, Воеводина — Венгрии. Ну а Хорватия получила своего рода независимость под руководством Анте Павелича — лидера партии Усташа. Так как Усташа была профашистско-католической партией, провозглашала националистскую и антисемитскую идеи, немцы дали Хорватии много прав; Усташа была в восторге от Гитлера, а Гитлер — от Усташи, и Усташа немедленно приступила к истреблению всех сербов, евреев и цыган с благословения активной помощи католической церкви и самого господина епископа Загребского Алежзиже Степинача. Немцы были в таком восторге, что отдали хорватам еще и Боснию-Герцоговину, а вместе с ней и Сараево, где жили мы… Павелич поблагодарил их. Он хотел построить «чистокровное народное» государство. Стоит вспомнить об этом сегодня, когда сербов обвиняют в «этнических чистках». До этого уже состоялись большие хорватские чистки. Для хорватов евреи, цыгане и сербы были «расово неполноценными» и подлежали «выбраковке». Вскоре после этого состоялись крупные погромы и возникли концентрационные лагеря, такие как ужасный Жазеновач, где проходили массовые убийства заключенных… Мой отец бросил все: фабрику, дом и, взяв мать и меня, переехал в Сербию.