Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Как-то раз он захлопнул дверцу джипа именно в тот момент, когда я взялся за раму (может быть, он сделал это неумышленно). Мне прищемило пальцы, я взвизгнул и рванул дверцу другой рукой. Пальцы распухли, а ефрейтор улыбался.

Странно, что парни, которые были меньше чем на год старше нас, казались нам тогда людьми из другого мира, где царят властность и уверенность в себе. Но таковы уж плоды абсолютной дисциплины, которая абсолютизирует даже наши представления.

Банальна мысль о том, что всякая власть есть наркоз, под действием которого в человеке проявляется доселе скрытая, не известная ему самому сторона его натуры. Спустя год и месяц я, после долгого пребывания в госпитале, был послан в часть, чтобы вручить командиру документ о моем отпуске по болезни. Там я застал вновь прибывших «зайчат» и в первый раз (и, надеюсь, в последний) почувствовал, как в моей душе расправляет когти властолюбие. Через два дня я уехал домой, но эти два дня я все время ощущал свою привилегированность. Не больше часа потребовалось, чтобы я с легкостью, с удовлетворением привык к подхалимству «зайчат».

В первый же вечер повторилась история с игрой на фортепиано, однако на этот раз она повернулась в мою пользу; в нас, теперь уже привилегированных людях, ничто больше не могло стать объектом насмешки. Несколько моих друзей собрали «зайчат», с важным видом сообщили им, что приехал пианист, и попросили меня поучить их пению. Я с удовольствием это сделал. Мне и в голову не приходило, что среди них, быть может, есть и более музыкальные, чем я. Я дирижировал людьми, которые беспрекословно мне подчинялись. Щекотку властолюбия вызывает, конечно, добровольный отказ других от личной инициативы.

На следующий день я руководил утренней гимнастикой новобранцев. Несколько человек нагнулись (расстояние между ними было пять-шесть метров), а остальные, опираясь на их спины, через них перепрыгивали. Пареньки старались, и все же самые неуклюжие падали на холодный мокрый плац. Я ничего не сказал, не прекратил это. Они вставали, снова пытались прыгнуть и снова падали. Они хотели понравиться мне, и я от этого испытывал удовольствие… Воспоминание об этих падающих на плац мальчиках грызет меня по сей день. Самое же абсурдное заключалось в том, что я увольнялся в длительный отпуск, и их старания лишены были смысла.

(И вот что еще я тогда заметил: если в старом наборе и были какие-то трения, они оставались в секрете. Молодые об этом никогда не знали. Старый набор показывал им только свое единство и в любую минуту был готов «всем скопом» наказать всякую некорректность по отношению к любому из своих.)

Но давайте все-таки опираться на хронологию. Уже в первые дни возникла новая для меня проблема софийцев. Трое из нашего набора — Боян, Николай и я — не просто были софийцами, но таковыми и выглядели. Это было для нас и хорошо, и плохо. Нас называли «мамины сынки». Иногда по отношению к нам прорывалась какая-то региональная нетерпимость. С другой же стороны — инстинктивно, сами того не желая, — ребята относились к нам как к редкостным цветкам. Долгое время это все казалось мне просто невероятным. Я впервые узнал, что моя судьба зависит и от таких естественных вещей и обстоятельств, существующих с самого моего рождения.

Все, с кем случались приступы неприязни к столичным жителям, не хотели, однако, разрушать устоявшиеся представления о них. Только достойный противник стоит усилий. Мой взводный командир Т. был лейтенантом. В моей памяти он слился в другими Т. — журналистом, заведовавшим отделом в софийской газете. У лейтенанта и у журналиста были одинаково нервозные реакции, и почему-то в голове у меня осталось, что они оба не умели плавать. (Это обстоятельство было для меня настоящим утешением и тогда, и потом, потому что я принадлежу к тем немногим, кто не плавает, не водит велосипед, машину и т. д.) В первую же минуту лейтенант спросил меня: «Ты софиец?» В наш взвод попал один малорослый паренек, портной по профессии, имеющий редкий талант к футболу. Паренек объявил, что он из Софии, что живет на самой окраине. Т., крайне недовольный, несколько раз повторил: «Эх, не похож ты на софийца. Нет, не похож!» Он словно бы подстрекал его отказаться от своих слов, но портной недоуменно молчал.

В день присяги все увидели моих родителей. Мама была в черной шубе, купленной только что — мы получили небольшое наследство. Эта шуба служила ей еще семнадцать лет, до смерти. Мой отец, очень стройный, в меховой шапке и скрипящих ботинках, ничем ей не уступал. Лица у них были одухотворенные, лбы — высокие. При виде их некоторые из старослужащих воскликнули: «Ух ты!»