Йозеф Кот: День рождения

Снаружи раздаются шаги, скрипят неровные доски коридора. «Уже», — пронеслось у него в мозгу. Дугой отшвырнув свисток на пустую койку, он отбегает к зарешеченному окну. И видит только ноги, множество ног, двигающихся в одном направлении, множество туфель и ботинок, которые поднимают в воздух тучи пыли. Судорожно схватившись за прутья решетки, он трясет их и вздыхает: «Дорогие мои».

— Что с вами? — уныло спросил парень с правой койки; запустив пальцы в густую рыжую шевелюру, он даже приподнялся на локте.

— Нет, нет, ничего. Откуда вы взяли?

— Да так. Не принимайте вы это близко к сердцу. Такие вещи вообще не должны никого волновать.

— Хорош денек сегодня, — медленно проговорил он. — Закат колоссальный. — И судорожно сжал прутья.

— Отойдите вы от окна. Еще разозлите кого ненароком. Лучше всего сидеть и ждать.

«Да, ничего другого мне не остается, как только выслушивать советы». — Он отдернул руку от решетки и снова подошел к зеркалу.

— Вы здесь впервые? Правда, в первый раз?

— Я так рассчитывал: до обеда зайду в торговый центр и куплю новый свисток. Но не купил. В чужом городе приезжему трудно — не разберешь толком, где тут магазин.

— Магазин в любом городе помещается на площади. Это вы уж могли бы знать. Но в воскресенье все магазины закрыты. В воскресный день уважающий себя человек за покупками не пойдет. Разве что за пивом.

Шаги удаляются. Значит, не они. А может, их просто прогнали, преградили путь. И снова тихо, и около забранного решеткой окна мелькают ноги; в помещении стало темнее, как будто опустили жалюзи; теперь ему страшно подступить к окну, он хватается за створку шкафа, она распахивается с жалобным скрипом, так что становятся видны три костюма, аккуратно повешенные на плечики.

Перевернувшись на койке, третий цедит сквозь зубы:

— Затворите шкаф!

Потом раскуривает сигарету, потягивается и, закрыв глаза, пускает через нос кольца дыма.

— Не придавайте этому значения. Даже если вы здесь впервые, — рыжий обхватил колени руками, — твердите, что все видели так, а не иначе. Возразить на это они вам не посмеют. Судья имеет право на свою правду. На то он и судья.

— Столько ног… — судья смятенно кивает на задернутое решеткой окно, — и конечно, шлепают по газонам.

— Вы их боитесь?

— Закройте шкаф, меня бесит эта створка, — брюзжит третий.

— Они меня ненавидят?

— Вы навязали им свою волю. Таких всегда ненавидят.

— Я хотел быть заодно с ними. Я был с ними заодно.

— Этого мало.

— Закроете вы шкаф или нет?

Услышав грубый голос, он обеими руками захлопывает створки шкафа.

— Как-то я попал в один старый отель. Тогда я еще судил районные матчи. Там тоже был такой шкаф. Точь-в-точь.

— Не желаете закурить?

Рыжий слезает с койки и вынимает портсигар из кармана черной сатиновой рубашки.

— В тот шкаф я положил свою шляпу. А дверцы захлопнулись. Никакими силами их нельзя было открыть. Так и ушел без шляпы. Может, она до сих пор там лежит. Коричневая фетровая шляпа с зеленой ленточкой. Отличная шляпа.

— Прикуривайте.

— Вы и на поле тоже курите?

— Вы не смеете отречься от своей правды. Вы должны держаться за нее, словно клещами, и вам все поверят. Должны поверить. Судье обязаны верить. Кому же еще верить, если не судье?

Снова слышны шаги. «Сейчас — У него ёкает сердце. — Они уже здесь. Я знал, что они придут. Все ноги, что мелькали около зарешеченного окна, ввалятся сюда. Они войдут, и потом уже никогда не будет этой комнатушки под названием «Судейская», останется лишь паутина, одна паутина, и я в ней пропаду, насовсем. Эти двое не пропадут, а мне — пропасть. Эти двое, возможно, останутся с пауками — они ведь невиновны, могут спокойно покуривать, прикрыв глаза ладонью, жмуриться на солнце, а меня со всех сторон опутают тонкие нити, и я уже не смогу пошевелиться».

— Откройте, — гудит чей-то низкий голос.

Его перекосило, искаженным лицом он прижимается к шкафу.

— Ну чего вы лезете в шкаф? Помнете мне костюм. — Третий парень, вскочив с койки, растер ногой окурок. — Забыли, где ваше место?

Еще немного — и мы на месте; всегда, если поезд подскакивает на стрелке, значит, близко станция, скоро нужно будет подниматься, размяться малость, сложить чемоданчик — невероятно, но мы идем минута в минуту, правда, сегодня воскресенье, а в выходные, наверное, поезда всегда точно прибывают по расписанию, так что нам скоро прощаться, мне выходить, а вам еще две остановки; несносно, правда, долгий путь — это противно, да вы небось уже к этому привычны, ежели каждые две недели выбираетесь навестить семью; а я, знаете ли, путешествую только по делам службы, исключительно, и удивляться тут нечему, ведь кой у кого — и в воскресенье — своя работа, не обязательно у одних только священников, и вы не думайте, что это я из-за более высокой оплаты, совсем нет, меня деньги сейчас вовсе не интересуют; вы понимаете, иногда тебе вовсе не до денег, а просто так — идешь из любви к своему делу, а может, ради собственного удовольствия; да что это он ползет, будто черепаха, экое невезенье, не хотят нас принимать, значит, запаздываем все-таки, можно еще посидеть; выходит, у вас четверо детей, это прекрасно, я вот тоже всегда мечтал иметь четверых детей, да знаете, коли хочешь чего достичь в жизни, о таких делах и думать не приходится, вот моя жена утверждает, что на свете есть куда более высокие цели; сама-то она работает на Водной улице, вам, наверное, знакома эта парикмахерская — впрочем, нет, откуда же, это ведь дамское заведение, сам я стригусь в «Театре», да это так, к слову, про парикмахерскую, это все пустяки; вот когда я сообщил ей, что по воскресеньям буду уезжать из дома, она обрадовалась, страшно обрадовалась — для нас, дескать, это удача, большая удача, я это и сам так понимаю, хотя мои коллеги говорят, что, будь они на моем месте, они бы уж вытребовали по крайней мере «спартак», только зачем мне «спартак», ну посудите сами, к чему мне «спартак», и без того забот по горло, а тут еще гарант, страховка, налоги, бензин и так далее, и тому подобное, а ведь может случиться и поломка, и авария; к тому же, господа, говорю я им, я играю честно, мои карты открыты, и вы не думайте, что из-за какой-то сотни, предложенной фанатиком-болельщиком, я все брошу, ни с того ни с сего я пачкаться не стану, вам это хорошо известно, я даже в школе ни у кого ничего не списывал, хотя и мог бы, потому как сидел с головастым Елшавой, а он был такой умница! — бог мой, он тогда уже всю таблицу умножения наизусть помнил, вам бы послушать, как он отвечал на уроках истории, он ведь не моргнув глазом мог перечислить всех жен Тутанхамона, а ведь на это у человека должен быть талант, это должно жить в нем, где уж нам, обыкновенным смертным, с такими равняться; поэтому, когда меня выбрали, чтобы послать на эти курсы, я очень испугался — дескать, у меня и голова-то старая, совсем уж не варит, бог знает, удастся ли что вколотить в нее; и я решил было уступить это дело кому помоложе, а вот под конец — ну вы сами посудите: такому, как я, выпадает этакий счастливый случай! — я решил, что от жизни надо брать все, что она предлагает, и в этом нет ничего зазорного, это надо принимать с благодарностью; ну, скажем, что́ подумал бы о вас хозяин, если бы вы отказались выпить с ним чашечку кофе? Так вот, я и пошел учиться, изводил себя правилами, словно бы опять стал школьником, одолевал необозримые вершины необходимых терминов, избранных слов и выражений — прямо мороз от всего этого подирал по коже. «Избранные слова» — знаете, ничего в жизни я не ненавижу более люто, как это «избранное», чего там «избирать»? — все ведь должно быть просто, обычно, не правда ли? Через два месяца у нас был выпуск, и начальник в своей речи сказал, что он отдает в наши руки дело справедливости, а это совсем не так мало — чтобы на футбольном поле восторжествовала справедливость; сначала я думал, что это даже не в человеческих силах, однако что́ в наших силах, а что́ нет — этого нам до конца жизни не понять, хоть мы и утверждаем, будто мы — венец творенья, правда? И я судил, раз от разу повышая класс, а нынче впервые еду судить состязание команд высшей лиги; ну вот, видите, милок, в этом-то и вся моя тайна; еще мгновенье — и мы остановимся у вокзала города, где я достигну давно желанной цели — той незначительной вершины, к которой стремится каждый из нас; в детстве мы мечтаем стать капитаном или кондуктором трамвая, а то пилотом — одним словом, всяк хочет оказаться впереди, во главе чего-нибудь, хочет быть предводителем, а у меня уже все в порядке, я буду судить большой футбол; но знаете, меня это как-то даже не радует, наверное, когда достигаешь высшей ступеньки, тобой овладевает какое-то глупое чувство, будто в ближайший миг ты шагнешь в пустоту, будто над тобой нет ничего, даже ручки, за которую ты мог бы уцепиться в последний решающий момент; конечно, во мне говорит робость перед такой серьезной премьерой, в следующий раз все уже станет по-другому — и моя жена тоже сперва опасается новых клиенток, которых стрижет в первый раз, потому что ей трудно сразу отгадать их желания, сожаления, горести… да и все прочее… погодите, я выгляну в окно, не свободен ли путь, я люблю глядеть на семафоры, семафоры — это моя слабость, правда, я осторожен, с малых лет уважаю предупреждение: «Не высовывайтесь из окон», особенно если это написано на разных языках, вот даже по-итальянски; и это, скорее всего, верное предупреждение — ах, вы предполагаете, что в поезде едет какой-нибудь итальянец и хоть кому-то это предостережение поможет сохранить жизнь. Ну вот, видите, мы уже тронулись, а я даже не сумел взглянуть на семафор; нет, нет, вы сидите, я вам открою, я открою окно, по крайней мере глотнете свежего воздуху, а глядишь, и разносчика пива подцепите, ну, так всего вам хорошего, привет всем вашим и счастливого пути.