Игорь Шестков - Собрание рассказов в двух томах. Том 2. Под юбкой у фрейлины

Закрыл глаза, сжал кулаки и сосредоточился, но… обессилел и задремал.

Проснулся от бешеного крика: Что вы наделали?! Какое непростительное мальчишество! Идиот!

Кричал стоящий рядом со мной Бабель потрясал в воздухе — «Известиями». Дрожащей от гнева рукой сунул мне скомканную газету.

Знакомое, изуродованное ботоксом, лицо улыбалось с первой страницы так же, как и раньше. Но набранная крупно надпись над фотографией изменилась.

Мы — за Вонючкина… Прохиндей Вонючкин — это самое дорогое, что есть у русского человека… Наш Прохиндей выше, быстрее и красивее всех… на коленях перед нашим Прохиндеем… Вонючкин бессмертен, потому что вечен…

Не успел я рассмеяться, как произошло нечто и вовсе невероятное. Какая-то непонятная сила сжала Колобка в точку, и эта точка улетела, жужжа, в полуоткрытую входную дверь.

После обеда решил съездить в центр. Но не по линии Ясенево-Октябрьская, доставляющей любителей Сурикова и Репина в Третьяковку, а по любимому пути паломничества странствующего подмастерья Юго-Западная-Кропоткинская, по которому столько лет носился под землей в Пушкинский музей на свидание с Кранахом и Фаюмскими портретами.

Заглянул в газетный киоск. Все там было нормально, витрины ломились от желтой прессы. Маленький продавец в бежевом костюме и полосатом галстучке нисколько не напоминал тасманского тигра, говорил высоким голосом, продал мне двадцать билетиков-карточек и пожелал хорошего дня.

Пошел к автобусу номер 642.

Все победила, как всегда побеждает, извечная рутина. Законы природы восстановили свое постылое господство. Пасмурно… грязный снег, мерзлый асфальт, замерзшие деревья, бетонные коробки, немытые, нещадно чадящие автомобили… сломавший себе где-то в космической глубине хребет декабрьский московский день уже уступает место сиреневым сумеркам.

Лица пассажиров в автобусе кажутся особенно хмурыми, мрачными… как будто жизнь обнесла их всеми своими лучистыми дарами… превратила их тела в желатин, убрала радости и оставила только боли и заботы.

Недалеко от меня сидели двое — мать и сын. Глаза у обоих такие скучные, невыразительные, что непонятно, как они вообще могут жить, дышать, ходить… почему не умирают.

Мать процедила сквозь зубы: «Я тебе говорила, что они татары!»

Сын отозвался неохотно: Ну и чо. что татары?

— Как чо, нехристи они. Не понимаешь, что ли? Они свинину не едят! Вота как ведь!

— Ну и чо, что не едят!

— А Томка свинину затушила.

— Ну и чо, что свинину затушила?

— Она затушила, а они ее не едят! Вота как. Она старалася.

— Ма, не говори — вота как! Ты в маразме.

— Как же мне говорить-та? Ты пойми. Томка-то свинину затушила, Тимуру, уроду казанскому, это надо понимать! Вота как!

— А говорили, Тимур полиомиелитный.

— Полилимитный али нет, не знаю, но мог бы раньше Томке сказать, не ядим мы свинину-то! Уроды они с братом! Переживаю я!

— Ну чо ты разошлась, ма? Чо ты зря переживаешь?

— Как не переживать, она старалася. Вота как. Как никак дочура… роднакровь. А Тимур кто? Чурка черножопая!

Слова «черножопый» и «чурка» не оставили равнодушными трех дагестанцев, сидевших в акустической досягаемости от матери и сына. Один из них. должно быть старший… низкий, косолапый, как будто весь состоящий из самшитовых корней, встал, подошел к матери, тяжело посмотрел на нее и сказал, грозно шевеля черной чёлкой и бровями: «Ты слова не говори, нельзя… Ты сама черножопый рюсский козел. Ты русня, а наша нация…»

Он не успел договорить, как с другого конца автобуса к ним решительно направился паренек в овчине и тельняшке, по-видимому услышавший слова «козел» и «русня». На помощь ему поднялись еще несколько национально-озабоченных мужчин славянской внешности разного возраста, среди них и не совсем трезвый коротышка-дедок в короткой дубленке и с тросточкой в руках. Тросточку эту дедок держал в правой руке как дубинку и нервно постукивал ею по ладони левой руки. Дагестанцы тихо достали ножи. Двое русских громко вынули из карманов велосипедные цепи.

Назревало столкновение на национальной почве.

Но тут произошло то, что никто из присутствующих и представить себе не мог.

От пола до самой крыши автобуса поднялись вдруг цветущие флоксы и незнакомые мне экзотические растения с листьями и плодами удивительной формы. Салон превратился в оранжерею. Повсюду распространился странный розовато-синий свет.