Игорь Шестков - Приложение к собранию рассказов в двух томах. Том 3. Пациент 35

И покидает художественная правда утружденного своими глыбами писателя-пророка и ложится на легкие, не обремененные мировыми задачами, плечи легкомысленного писателя… Например, на Войновича.

Я ценю многие вещи Войновича гораздо больше, чем «Колеса» Солжа. Его «Шапка» конечно переживет солженицынские глыбы и повиснет на крючке в шкафу Собакевича рядом с «Шинелью» и кителем Мышлаевского…

Академия наук. Гражданская панихида.

Гроб. Вдова. Сын. Солдаты. Милиция.

И молодые гэбисты с венками шныряют. Потом заходит сам.

Людишек не много — жиденькая очередь. Помню, что было на похоронах доброго косноязычного Сахарова — сотни тысяч людей на холоде стояли… И литературой он не владел. И в Бога не верил. Но в каждой живой душе оставил удивительный след. Надежды.

Не угадал покойник элементарную вещь — момент возвращения на Родину. Горбач 1989 года был мягок — впустил бы и обласкал. Тогда земец Солж со своими советами может быть даже чего-нибудь и добился бы.

Приехал поздно, опоздал к раздаче. Записался.

Приехал и в поместье заперся.

А солдаты зачем вокруг гроба? Чтобы мертвый зека ненароком не утек? Какая честь для мертвого зека быть посещенным державным лубянским обервертухаем! Проверял небось — помер ли писатель. Или и дальше подвоха ждать…

Какая радость для борца за справедливость умереть в стране. где Сталина представляют в школьных учебниках «самым успешным менеджером России»! Какая отрада для богатого землевладельца лежать на Родине, по которой кочуют миллионы бездомных!

Таков удел возвратившихся — за возвращение надо платить пли совестью или умом. Или совесть потерять, подарить ее крышующему в России гебью, или критический ум утратить и поверить их бесконечной лжи. Закрыв глаза и зажав уши.

Полагаю, что Солженицын — самый любимый (после Ельцина) покойник Путина.

Слышу, как запели певуны — русский гений, классик…

Новый Толстой. Новый Достоевский…

А по-моему не дотянул Солж ни до Достоевского, ни до Толстого. Ни до Чехова.

Ни до Домбровского, ни до Константина Воробьева не дотянул. Те были сердечнее и проще.

Проза их — пластичнее, естественнее солженицыновской…

На ваши каверзные вопросы, дорогой В., мне хочется ответить кратким комментарием.

Нет, я не смотрю российское телевидение, ни настоящее, путинское, ни гнусненькое «гусинское», предназначенное для жидко ностальгирующих лапчатых гусей-эмигрантов.

Даже если бы и захотел смотреть — не смог бы. Это телевидение вызывает у меня рвоту. Не виртуальную, а настоящую. Рвоту и коллапс всего существа.

Я уже не говорю о политических передачах — нахрапистая путинская пропаганда расчитана на дебилов, я не могу смотреть и передачи, посвященные «русской культуре», не выношу и старые и новые документальные и художественные российские фильмы.

Вся эта продукция смердит советчиной, неизжитой совковостью, провинциальностью, в большей пли меньшей степени все эти калягинские «тетки чарли» и «волги-волги» и даже «берегись-автомобили»» и другие «дяди-вани» лживы, пошлы и отвратительны. Во всех этих «тенях забытых предков» копошатся микробы подлости и злобы, трихины тысячелетнего холопства…

Мы уехали для того, чтобы не хлебать больше этот прокисший советский бульон, не поддаваться на «их» уговоры, не видеть эти гнусные рожи.

Пожить в свободном, открытом всем ветрам, «прекрасном и яростном» мире.

Зачем же мы, подписывая этим последнюю капитуляцию, усаживаемся перед плазменными экранами-мониторами смотреть дозволенную путиными-брежневыми-сталиными ядовитую гадость?

Затем, что мы на самом деле не эмигранты, а живые трупы, зомби.

Это трагично, но исправимо.

Достаточно выключить телевизор, стереть «их» программу и открыть немецкую книгу. Ну хоть Гофмана почитать в оригинале. Крошку Цахеса. Или Гессе. Или «Человека без свойств» Музиля…

Или посетить музей живописи, пообщаться там с Дюрером. Кранахом или Петр усом Кристусом…

Или погулять в старинном парке…

Или влюбиться в очаровательную немочку…

Что, не можете, не хотите? Я же говорю, застрявшие между мирами зомби.

Почему эмигранты пишут?

Потому, что не имели возможности свободно писать и издаваться на бывшей родине. Мне, например, и в голову не приходило предлагать каким-либо советским журналам или издательствам свои литературные опыты. Я и в шестнадцать лет знал — это никогда не будет напечатано.