Игорь Шестков - Сад наслаждений

Исчерпав запас ругательств, Маринка и ее любовник оделись, забрали чемоданы и ушли.

Заплеванный с ног до головы Зубов долго дергался и корчился, ломая ногти о проклятые морские узлы, прежде чем смог освободиться.

На кухне нашел записку.

— Сережа, не сердись, я не могу больше жить с тобой.

Не знала, как убедить тебя прекратить это мучение. Решила показать тебе, какая я на самом деле, и сказать в лицо все, что о тебе думаю. Мой поступок непростителен, но ты увидел и услышал правду, которую обычно скрывают и тянут, тянут…

Из квартиры я выписалась. Перевези… вещи… отдай ключи Калюжному…

Начинаю новую жизнь. На развод я не подала, ты это сделаешь сам, а я пришлю тебе заверенное у нотариуса согласие… Не ищи меня. Я покидаю проклятый Петяринск.

Зубов прочитал, вздохнул и поставил кипятиться воду. Закурил.

Не спеша, по наперсточку, выпил три чашечки кофе. Знакомое теплое чувство вытеснило постепенно позор и стыд. В голове зажглась зеленоватая звезда. Ему казалось, что пахнущая флоксами нежность мира просачивается через его пальцы и льется как нектар на кухонный линолеум. Земные дела его не волновали. Зубов глубоко затягивался, смотрел в себя и видел бесконечный океан и розоватое небо над ним. Ощущал приливающие к горлу волны вечной жизни. Он сидел на троне на берегу океана. Луна улыбалась ему своей светлой стороной. Звери и растенья пришли ему поклониться и попросить благословления. Из океана выплыли рыбы и гады и умиленно смотрели на него своими оранжевыми глазами. Солнце и звезды вытянулись жемчужным ожерельем и легли, сверкая, на его синюю грудь. Со всех концов вселенной слетелись ангелы, чтобы целовать его желтые щеки…

— Ну и мудак! — сказала вернувшаяся за забытой лисьей шубкой Маринка, увидев в кухне разомлевшего мужа, пустившего слюни на подбородок.

— Ну и мудак! — повторила она, покачала головой, плюнула ему под ноги, и вышла из квартиры громко хлопнув дверью.

— Ты что это читаешь? Запрещенную литературу? — спросил, ухмыляясь, профессор Чесноков своего зятя, московского пижона Мишу.

— Это Библия, Иван Сысоевич, — отозвался зять. — В Иерусалиме немцы для наших издали. Родители прислали. Пропустила, почему-то, таможня.

Чесноков взял в руки черную, без опознавательных знаков на приятной ребристой обложке, книгу, полистал крупными пальцами ее неестественно белые, полупрозрачные странички, прочитал несколько строк: «Ибо смерть входит в наши окна, вторгается в чертоги наши, чтобы истребить детей с улицы… И будут повержены трупы людей, как навоз на поле…»

Заявил беспардонно:

— Ну и дерьмо… Как ты эту ахинею читать можешь? Естественник… Все вы тут гнилые… Москвичи…

Потом открыл лежащую на Мишином письменном столе зеленую папку, вынул из нее листок и воткнулся глазами в первую попавшуюся строчку. Осклабился и задекламировал.

— Идущая на костяных ходулях тигровая акула догнала поселенца и проткнула его гигантской вязальной спицей… Тысячи человек карабкались по скалам… Достигнув вершины, кланялись пузырчатой жабе в золотой короне и прыгали в раскаленное жерло… Ну и бред! Или вот еще. Из огромного разбитого яйца торчала арфа, на струнах которой сидел полутораметровый паук. Заводные белки водили хоровод вокруг дерева познания добра и зла, на котором металлический дятел долбил длинным клювом мертвую распятую обезьяну. Полуженщины-полурыбы, поблескивая стальной чешуей, кидали в бородатый котел морских ежей… Котел вращал огромными рубиновыми глазами, на веках которых сидели синекрылые стрекозы. Из прорехи в обожженной заднице мага сыпались позолоченные птицы… Ты для того аспирантуру бросил, чтобы эту галиматью писать, кастрюля бородатая? На это и бумагу жалко…

— Провинциальная дубина! Когда-нибудь попадешь в клешню! — подумал зять профессора. Тяжело выдохнул и ушел в кухню.

Каждый приезд папаши жены был для Миши тяжелым испытанием. Выгнать тестя он не мог — жалел жену, физически неспособную на разрыв с отцом. И бесился.

Профессор приезжал часто. Заходил к военным заказчикам, обегал нужных людей в министерстве, отоваривался в центральных магазинах… Подолгу торчал дома.

О литературе в такие дни можно было больше не думать. Чесноков требовал внимания и заботы, был вездесущ… Заполнял маленькую квартиру своим горячим телом, включал телевизор, давал советы, о которых его никто не просил. Громко разглагольствовал. Особенно любил обличать московское население. Всякий раз издевался над Мишиными потугами писать сюрреалистические романы. Поучал, поучал… Мише казалось, что от тестя исходят волны какой-то особой, свойственной успешным советским людям, высокомерной тупости. Он даже пытался закрываться от них руками. Как его герои от летающих рыб…