Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Стыдно было так, что горело не только лицо — и корни волос, и затылок, и даже взмокшая от напряжения деев-ская шея пылали нестерпимо. Больше всего хотелось зажмуриться, но не разрешил себе: уставился начальству в глаза, даже моргать перестал.

Лицо у командира было породистое и надменное. Усы — ровные, словно кистью наведенные, с подвитыми кончиками. А осанка — корсетная. Этот был — из бывших , из благородий . Этот — всегда держал слово.

— Товарищ комакадемии… — начал было Деев и умолк, не зная, как оправдаться.

А командир — не слушал.

— Это вам, — сказал сухо, доставая из кармана и протягивая небольшой тряпичный сверток. — Мне уже вряд ли потребуется. А вам в пути — наверное.

Деев развернул: в сложенном несколько раз носовом платке лежали два серебряных креста — два Георгия, третьей и четвертой степени.

— На лекарства или питание, — продолжил командир, глядя уже не на Деева, а куда-то вдаль, на ползущую к фельдшерскому столу толпу детей. И добавил после паузы, совсем тихо: — Постарайтесь не продешевить.

Деев только кивнул в ответ: все слова казались сейчас пустыми и лишними.

Командир постоял еще немного, помолчал. Затем щелкнул языком еле слышно — у вагонных ступеней мелькнул темный круп: конь пришел на зов хозяина. Тот вспрыгнул в седло — прямо с вагонной площадки, не коснувшись земли.

— Вот еще что, — обронил, будто между делом и только что вспомнив. — У вокзала стоит подвода с пятью сотнями исподних рубах. Это для ваших пассажиров. Распорядитесь разгрузить.

Пять сотен рубах — богатство невероятное, немыслимое. У Деева аж дух захватило.

— Да я сам перетаскаю! — закричал он; кричал, а улыбка ширилась на лице и мешала произносить слова. — Спасибо вам, товарищ комакадемии! Огромное пролетарское спасибо!

— Не мне! — ответил тот резко, уже готовясь натянуть поводья. — Солдаты сами решили. Я был против того, чтобы оставлять академию без белья.

Деев счастливо рассмеялся в ответ — как последний дурак. Смеялся не тому, что дети одеты будут (хотя и это было ох как хорошо!), а тому, что есть на земле братство — истинное братство незнакомых, но близких людей.

— Они нестираные, — предупредил всадник. — С себя снимали, только что.

Сжал ногами конские бока и тронулся прочь.

— А сапоги-то! — всполошился Деев запоздало. — Нам бы еще час-другой — и всё!

Но прямая командирская спина уже удалялась, покачиваясь…

Позже Деев таскал охапками рубахи — мятые, грязно-белые, залатанные и заплатанные, чуд! ные совершенно рубахи, — и каждый раз, неся через пути новую охапку, опускал в нее улыбающееся лицо. Пахло махоркой, крепким мужским потом, водкой, хлебом, кислой капустой. И рыбой пахло, и дегтярным мылом, и керосином, и дымом.

А еще Дееву казалось, что рубахи были теплые. Нет, не казалось: они и правда — грели.

В два пополудни медицинский осмотр и рассадка по местам были окончены. Возбужденные мордочки отъезжающих гроздьями светлели в окнах вагонов, унылые физиономии не допущенных к поездке — этих было с дюжину — маячили тут же: дети ждали Шапиро, которая все бегала по составу и твердила напутствия сестрам и бывшим подопечным. И кавалеристы ждали Шапиро — чтобы проводить оставшихся до привокзальной площади, посадить на телеги и только после забрать обувь.

И собравшиеся посторонние чего-то ждали — не расходились, а толпились все гуще. Беспризорники сновали по обеим сторонам поезда, то и дело пытаясь проскользнуть внутрь; машинист уже спровадил двоих из тендера — те закопались в уголь и затаились до отправления, — а другую парочку Белая сковырнула из-под штабного вагона. Тех же, кого шуганул Деев, — из тамбуров, с крыш и тормозных площадок — было без счета.

Мамаши с младенцами кружили тут же, выискивая сестер с лицами подобрее, и совали тем детей:

— Возьми ребеночка! Мой — легкий, а ест и вовсе чуть!

— Моего возьми! Он тихий!

— Моего! Моего!..

Мужики топтались у состава, наблюдая и рассуждая.

— За деньги детей-то спасают? Или даром?

— Так даром разве что делается?..

— Куда везут-то? В Китай, к окияну с рыбой?

— В Америку, говорят! Там тоже окиян имеется…

— Детей начали увозить. Может, война?

— Да хоть бы и она! В войну хоть не голодали.

— Даешь войну, граждане!

Гомон стоял — как перед отправкой Первого московского с главного перрона.

— У-у-у-у-у! — басил паровоз, пробуя голос и перекрывая все прочие — от гудка закладывало уши.