Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Что ты можешь поделать? – весело спросил он прикатившую в инвалидном кресле арфистку, разглядывая ее, всю в ярких цветах, ночнушку. – Они не дали мне возможности даже открыть рот, чтобы отказаться, а сразу определили охранником, который дежурит у больничных дверей, так что моя роль будет одной и той же во всем сериале. Неплохая прибавка к моей пенсии, ничего не скажу.

– Вам нет нужды в извинениях, – успокоила его Нóга. – Вы – израильский Хичкок. И публика никогда не успокоится, пока не увидит вас.

– А тем временем наш общий друг Элиэзер приговорен к виселице. И не сможет больше никогда показать свое перекошенное от смеха лицо.

Судья рассмеялся.

– Не переживай. Этот заикающийся полицейский вернется после смерти обратно, свежее маргаритки. И получит еще не одну интересную роль. И кстати, милая Нóга, чем закончился твой эксперимент?

– Мой? Вы имеете в виду – моей мамы…

– Он и твой тоже. Потому что ты играешь в нем не последнюю роль – разве не так?

– Так.

– Ну и каков вердикт?

– Можно сказать, что мама зависла между небом и землей. Но что-то во мне подсказывает, что она не покинет Иерусалим.

– Браво! Вот так поступают настоящие и совсем не ультраортодоксальные женщины. А ты, дорогая?

– В течение ближайших десяти дней я должна вернуться в Европу и занять свое место за арфой, к самому началу репетиции «Фантазии» Берлиоза.

– Таким образом, ты покинешь Израиль, так и не появившись в массовке телевизионного коммерческого фильма… а впереди ведь еще и художественный…

– Какая мне разница?

Но в то время, как экс-судья – он же сотрудник службы безопасности – попытался объяснить существенную разницу, ее внимание переместилось на кафетерий и его посетителей. В основном это были портовые работяги, молодость которых осталась в далеком прошлом, и канцелярские клерки, седые и лысые, но она вдруг увидела их такими, какими они, вероятно, были когда-то: молодыми честолюбцами, завороженными близостью Средиземного моря, и острая ностальгия пронзила ее, словно эти люди напомнили ей о чем-то, что она сама потеряла, что было настоящим… настоящим чувством, которое невозможно заменить никаким суррогатом.

Ничем…

– Ты меня не слушаешь…

– Нет… да… Извините… У меня внутри все горит… никто не может объяснить мне, какого черта я здесь делаю. И вы, преданный и уважаемый мой друг… откуда берутся у вас силы, чтобы перепрыгивать из одной съемки в другую. А ваша семья – она что, не скучает по вам?

– Наоборот… Это просто замечательно, что я не торчу дома. Для них всех, по крайней мере. С тех пор, что я в отставке, жалуются они, я никак не могу остановиться и перестать их судить.

А в это время багрянец заходящего солнца продолжал тонуть и прятаться за тучи. Зажглись огни кафетерия, подсказывая посетителям, что пора закругляться, и высокий выходец из Судана, появившись, тут же начал убирать стулья, укладывая их поверх столиков, в то время как закат, смешиваясь со светом фонарей, преображал живых людей в силуэты, один за другим уходившие по дорожке, ведущей к наружным воротам из порта. Одинокая тень задержалась на площадке, словно целиком погрузившись в мысли, вместо того чтобы последовать за остальными к выходному турникету. Хозяин этой тени медленно вращался вокруг своей оси, время от времени замирая, чтобы бросить взгляд в сторону моря, пока, наконец, не двинулся туда, где, вонзаясь в небо, громоздились огромные краны, удаляясь неспешными и словно нерешительными шагами, время от времени останавливаясь, словно он не мог узнать места, где находился, хотя вроде бы и был здесь когда-то. Нóга провожала его взглядом, пока мрак не поглотил его. В море то и дело появлялись и исчезали разноцветные мачтовые огни, затем троекратно просигналил маяк – три коротких вспышки, перерыв и снова вспышка.

– Что ты там увидела интересного, юная леди?

– Почему в Израиле закат длится так недолго?

Судья засмеялся.

– Ты слишком долго пробыла в Европе, милая девочка, и успела забыть, с какой скоростью солнце садится в родной стране.

– По-видимому.

– И что же ты скажешь?

– Скажу о чем?

– О возможности того, чтобы, перед тем как исчезнуть, принять участие в качестве участницы массовки… и сняться в очень многообещающем коммерческом фильме, который я имею в виду.

– Нет, – не раздумывая отрезала она. – С массовкой покончено. Нет у меня больше никакого желания засвечиваться в разных этих историях, ни в документальных, ни в художественных. А потому я говорю «гуд бай»… и вам, добрый мой страж, и всем другим. Как говорил поэт: «прощайте навсегда». Желаю вам побольше строгости. Никому нельзя позволить ни войти сюда, ни выйти отсюда. А я отправляюсь сейчас, чтобы заявить о своем уходе и вернуть это инвалидное кресло.