Антон Секисов - Песок и золото

Цеханский вернулся в постель, залез под одеяло, зарылся в душистые волосы девушки, лежавшей лицом к стенке. Вся подушка была засыпаны ее волосами, как будто она их нарочно разложила.

— Ты так громко кричал, — сказала она неразборчиво, сквозь зевоту. Вышло не очень-то эстетично.

— Прости, не хотел тебя разбудить, — сказал Цеханский.

— Что-то случилось? — Она потянулась бледной длинной рукой, пригладила его волосы, он быстро поцеловал ее в шею и прижал к себе. Она была довольно прохладной и на ощупь не очень упругой, как Цеханский надеялся.

— Может, закроешь окно? — спросила она.

— Да-да, конечно.

Цеханский проделал это, снова укутался. Ему было холодно, у него был почти озноб, и женщина его не грела. Такая холодная и гладкая, она была как здоровенная галька в его постели. Когда Цеханский в последний раз видел Рукова, у того был такой холодный унылый взгляд, как будто изнутри на него глядел камень. Он сильно похудел. Вообще выглядел он и правда скверно. Это было недели две назад.

— У тебя много седых волос, — сказал ему Цеханский.

— Думаю, у тебя побольше, — сказал Руков, не очень довольный. Он уже знал, что ложится на операцию. Цеханский не знал.

Беспокойно почесав снова зло зудевшее предплечье, Цеханский подумал, что все-таки сходит по поводу этой странной родинки к доктору.

В ночи отец вернулся со станции и принес за собой всю жаркую пыль Москвы, еще во дворе сбросил куртку и в первый раз пошел ночевать в кабинет, а не в спальню.

Я ворочался и не мог уснуть — из-под двери кабинета до утра пробивалась жирная полоса света.

С того дня отец стал ночевать в кабинете всегда. Он лежал в кабинете целыми днями, чесал холодными пальцами в бороде, отчего стоял хруст на весь дом, и разбитые очки на глазах подпрыгивали. Лицо отца в один день стало похоже на перезревший фрукт — вздутый и желтый, с темными пятнами по углам, на шее появился какой-то нарост, опухоль.

Он вставал по два раза в день — растопить печь, чтобы все могли поесть и помыться. Сам он ел раз в день, обычно в постели. Тапки его пылились без дела, и полевые мыши копались в них, а комары пили кровь из щек и лба досыта — отец не пытался их отогнать.

Иногда его можно было застать во дворе. Отец лежал просто так, как садовая мебель, громко и раздраженно кашлял — казалось, что он так невнятно ругается. Отец не говорил со мной, но что-то говорил псу. Пса звали Джек, это была собака местного пьяницы, которую отец купил у него, и Джек теперь вылизывал отцу руки, лицо, и дышал, и смотрел на него не отрываясь. Джек ждал от отца хоть какого-нибудь знака, чтоб тот зевнул, перевернулся, хоть приподнялся на локтях, но чаще всего не дожидался. Отец не играл с ним, а я очень хотел играть: я был готов подарить Джеку всю свою любовь и свободное время, а псу они были без надобности.

В начале лета отец учил меня карате. Он подставлял ладонь, а я прыгал и попадал в нее, делал вертушки, а однажды я подбежал к отцу и сказал: «Берегись!». Он повернулся ко мне и получил в живот прямым ударом. Сев с тихим вздохом, он что-то выплюнул. Это был первый раз, когда отец в наказание запер меня в чулане. С тех пор он стал проделывать это чуть не каждую неделю. Но я совершенно не злился на него. Я знал, что если отец поступает так, значит, это правильно.

В доме кроме нас с отцом было три женщины — моя мать, мои бабушка и прабабушка. У отца было две тещи. В последнее время анекдоты про тещ были его любимыми анекдотами.

Они гнали отца в магазин, за дровами, не понимая его состояния. Он топил печь. От жара печи опухоль его разрасталась. Ему было трудно топить, но от работы он не отказывался и упрямо заталкивал в пасть печи поленья. Я ненавидел эту печь всей душой — проходя, я всякий раз пинал ее так, что осыпалась известка. Печь казалась мне живым существом, питавшимся его силами. Натопив печь, отец отходил от нее, еле передвигаясь, а печь, мощная, жаркая, обжигающая, громко трещала, как будто смеялась ему вслед. Я мало что понимал, но чувствовал, что печь убивает отца, и с этим ничего нельзя сделать.

Мама была занята собой: ее все вокруг раздражало. Ее раздражали сверчки, на собаку у нее была аллергия, и ей не нравилось, что нет душа, и что ей приходится поливать себя ковшом, сплошь покрытым ржавчиной. На обед она жарила одни и те же котлеты. Еще мать злилась, что не может похудеть до сорока пяти килограммов, хотя каждое утро делала на полу так называемый «шейпинг». Это лето было для нас для всех одним из самых неудачных.