Антон Секисов - Песок и золото

В окне на втором этаже был свет. Я разволновался еще сильней, но в то же время подумал: это же хорошо, что Игорь там: я всерьез настроился проколоть ему шину. Наверное, я бы огорчился, если бы мне не удалось ее проколоть.

Машина была припаркована возле забора, как всегда. Сломались ворота от гаража, и Игорю лень было их починить. Хорошо, что и я их не починил. Я подумал, что, возможно, скорее всего, он сейчас с этой женщиной, с этой розовой блондинкой сорока лет, на том самом диване, на котором я спал всю школу. Возможно, на тех же самых моих засаленных простынях. Я достал отвертку и покрутил в руке. Мокрые шины блестели под фонарем. Я примерился к той, что была ближе ко мне, левая задняя. Огляделся. Никого не было, хотя за соседним забором погавкивал пес. Пес этот меня нервировал. Я все не решался, стоял просто так. Начался вялый дождь. Я смотрел на эту шину. Стало казаться, что я не смогу проколоть ее. Она слишком прочная. Это шина джипа. Нужен очень сильный удар. А у меня нет сил, когда я волнуюсь. Я присел и ударил два раза, без замаха. Отвертка упала в траву и сразу исчезла из поля зрения. Нет, эта шина чересчур толстая. Нужно что-то другое. Нужен остро заточенный нож. Или шило.

Пес стал громче орать и царапать стену. Звенела цепь. Я нащупал отвертку и ударил опять. Кто-то несильно ударил меня по голове, и я влетел головой в багажник. В глазах потемнело, и я лег, распластавшись в траве. Игорь стоял с топором в руках. Неужели он ударил меня топором по голове? Тогда я умру. Я ощупал голову. Вроде цела, только лоб рассечен. Кровь струилась по лбу. Она залила левый глаз, но ранка была совсем маленькой. Это я сразу понял, даже не видя ее.

— Антон, это ты? — Игорь щурился. Он не видел ничего в темноте, а очки, наверное, не сумел найти второпях.

Он подал мне руку, и я встал, обхватив ее.

— Да, это ты, — сказал он.

Я ударил его в ухо. Это был слабый удар. Я ударил не из злости, а от нервного потрясения. И я сразу же пожалел. Он потер ухо, угрюмо уставившись на меня.

— Извините, — сказал я, тоже зачем-то держа себя за ухо, тоже левое, как и Игорь.

Мы стояли друг напротив друга на пустой улице и тяжело дышали. Из наших ртов шел белый пар.

— Ладно. Пошли в дом.

— А вы один?

Во всех окнах дома горел свет, но, судя по всему, Игорь действительно был один. Очень громко работал телевизор. Шел футбол, английский чемпионат. Играли «Арсенал» и «Суонси» — середняк премьер-лиги. Я много лет болел за «Арсенал», Игорь болел за «Челси». За «Арсенал» в Англии болели преимущественно работяги, клуб «Челси» считался командой аристократов. Просто начни болеть за аристократов, и ты сам станешь немного аристократ. Мне никогда не нравился этот прием.

— У тебя ноги промокли, — сказал Игорь.

— Да.

— Снимай все. На костре моментом высохнет.

— Можно и на батарее.

— Это надолго затянется. Я разведу.

— Я сам, — возразил я.

Не то чтобы я не хотел чувствовать себя чем-то обязанным Игорю. Просто я очень люблю разводить костры. Штаны я сначала снимать не хотел, закатал до колен, но они были слишком мокрыми. Все-таки снял. Вырвал несколько листков из ежедневника, скомкал их и обложил хворостом. Все было влажным, и процесс продвигался непросто, очень долго не разгорался огонь, только дым.

— «Суонси» ведет «2:1», — сказал Игорь. Его голос был печальным, сочувственным. Меня это взбесило больше всего, вот эта фальшивая интонация. Как будто сейчас не было большей печали, чем та, что английская команда, за которую я стал болеть по странной, детской еще прихоти, проигрывает по ходу матча. Игорь дал мне пластырь, и я залепил лоб.

— Где моя отвертка? — спросил я.

— Лежит на столе.

На столе в доме была бутылка сливовой настойки и две тонких рюмки на длинной ножке. И отвертка.

Я понимал, что упустил какой-то важный поворотный момент. Я делал все предельно нелепо. Зачем-то ударил, ничего не сказал. Проколоть шину не вышло. Теперь мне было стыдно. Чувство стыда перекрывало злобу.

Я уселся и стал просто глядеть на Игоря. Потертая, почти стершаяся косуха поверх тельняшки. Желтое и узкое осунувшееся лицо. Волосы, по-прежнему заплетенные в хвостик, были еще седей и редей, и оттого стали казаться какими-то мышиными, гнусными. Казалось, он сильно болен. «Еле живой, а все суетится чего-то. Рвется к свежему мясу, как голодный волк», — подумал я.

Мы выпили по одной, занюхав хлебом. Настойка легла отменно. Что я скажу матери, если она прямо сейчас позвонит?

— Будешь есть? — спросил он.