Антон Секисов - Песок и золото

Ветер кидал во все стороны створки окон. Из разбитых стекол летел снег, ложась на паркет худыми сугробами. По карнизам стучали когтями скворцы. Людей в Славянском доме тоже не было, перед входом экраном вниз лежал разбитый монитор — кто-то не сумел его вынести в спешке. Гипсовый Николай II лежал рядом — с проломленной головой.

На столах в кабинетах были тарелки с засохшей едой, недопитая бутылка коньяка была на столе, храня остатки на круглом донышке. На длинной вешалке на латунной ноге, как шляпа, висела купель. Порванные, на стенах шелестели огрызки плакатов. По коридору гулял пес, принюхиваясь.

В кабинете все было цело — Гортов открыл дверь. На столе лежали папки с новыми текстами, и он пролистал их. Все тот же Сион, содомия, и Святая русская Русь.

Гортов сел на скрипучий стул и стал править. Работать теперь предстояло ему одному.

После долгой командировки хотелось домой, но я, поддавшись порыву, поехал на кладбище. По дороге взял крымский портвейн и костромской сыр. Проходя через ворота, подумал, что зря не купил хлеб. Все-таки странно есть сыр без хлеба. Хотя думать о сыре и хлебе сейчас еще странней. Ладно, это неважно.

Найти дорогу к Олесе оказалось не так уж просто. Летнее кладбище похоже на огород; зеленью пахнет сильнее, чем смертью. На узких дорожках все зацвело, не разберешь, где поворачивать. Я долго и бестолково ходил и в тот момент, когда подумал, что не найду ее никогда, понял, что уже на месте.

Сел на лужайке, стал открывать бутылку — у меня в связке ключей не очень удобный, но зато компактный брелок-штопор. Пришлось повозиться слегка, но открыл. Конечно, в общественных местах пить нельзя, но на кладбище негласно пить разрешается. Только надо скромно себя вести, раз выпил.

Могила была ухоженной — оградка покрашена, в пластмассовых вазах и искусственные, и живые цветы. Уже прошло десять лет, но кто-то из родственников за ней приглядывал. Мне стало интересно, кто. Рядом были совсем запущенные могилы — если судить по эпитафии, по соседству лежал мужчина, но фотография на плите почему-то женская. Я задумался, как это могло произойти, и уронил бутылку. Вино захлестало из горла резко, будто только этого и ждало. Пролилась почти четверть.

На олесином надгробии выгравировано ее лицо. Хотя в жизни у нее были совсем другие глаза и в особенности брови — не было у нее таких густых бровей, и сходство, можно сказать, сугубо формальное, но все же Олесю можно узнать. Это она, Олеся.

Я хотел достать сыр, но он куда-то пропал, хотя я точно помнил, что положил его в рюкзак. Какая-то мистика. Пришлось пить вино без закуски, а я ведь не завтракал. Наверняка теперь будет тошнить.

Говоря откровенно, меня интересовало, что положили в гроб. В смысле, что от нее осталось. Скоростной поезд сбил Олесю на полном ходу — она шла по шпалам в наушниках. Смерть нелепая и кошмарная, но такое случается довольно часто. Пока ехал в поезде (и тоже скоростном), я прочитал в газете, как на днях один дагестанский борец решил отжаться на шпалах. Поезда он не слышал, потому что тоже надел наушники. Ему отрубило кисти и голову. Я сразу вспомнил Олесю и решил, что надо скорее прийти сюда.

Мы с ней учились вместе с первого класса. Она была самой хрупкой — ручки и ножки ломкие, тоненькие, она даже не решалась выходить из класса на переменах — боялась, что ее собьют. И вечно она была в джинсах, тесных, обтягивающих, и было видно, что тельца у нее почти нет. Зато были глаза — большие, светло-голубые, кажется, а может, и серые, но главное, что очень пронзительные глаза. В моем понимании она была самой настоящей женщиной — нежной и маленькой, именно такими они все и должны быть.

Нас сразу же посадили вдвоем, на предпоследней парте. В первых классах я постоянно дрался и имел репутацию опасного сумасшедшего, и многие сторонились меня. Наверное, в тот краткосрочный период я был самым авторитетным в классе, но все кончилось в один день, когда я расплакался на уроке бисероплетения. Мне все не удавался браслет. Уже все закончили свой, а я не мог совладать с узором. Почему-то я принял эту ситуацию близко к сердцу — стало невыносимо горько из-за того, что я не мог смастерить какую-то бессмысленную штуковину. Мне в тот момент даже начало казаться, что я из тех детей с задержкой в развитии, которые по ошибке попали в нормальную школу.

Слезы градом потекли из глаз, и я растирал их кулаками.

— Умоляю тебя, не плачь. Тебе нельзя плакать, — наклонившись к самому уху, убеждала меня Олеся. Казалось, она переживала еще сильнее меня. — Сейчас, сейчас я все исправлю, я сделаю.