Антон Секисов - Реконструкция

Но лучше не затягивать с этим. Либо убейте меня, либо дайте нормально жить. Я не хочу бегать от вас, не хочу бегать за вами, не хочу расшифровывать ваши послания. Вы доказали, что настроены очень решительно. Ну хорошо. Покончу с этим прямо сейчас — запишу извинения.

Я достал телефон. Синяк был отчётливо виден через камеру. Лицо казалось одутловатым, но не испуганным. Нет, у меня было достаточно спокойное лицо, всё-таки я себя недооценивал.

Даже не посмотрел, что получилось, хотя и мелькнула мысль, что к концу я заговорил совсем уж жалобно. Опубликовал сразу и положил телефон экраном вниз. Врезал настойки. Почувствовал наконец лёгкость.

Я надеялся, что вечер этого самого трудного в жизни дня пройдёт без событий, хотя бы потому, что решил сидеть, запершись в комнате, отключившись от всего, но совсем уже перед сном вернулся Абрамов. Сперва я услышал, как открывается одна дверь, а потом вторая — дверь в его комнату. Он стал запираться от меня. Но мне было наплевать. У меня голова кружилась — наверно, от впрыснутого яда. Тут не до дешёвых обид. Абрамов постучался ко мне (довольно решительно) и пригласил в комнату.

Я не смотрел по сторонам, и всё же заметил пару деталей: синеватые пятна на полу (то ли от вина, то ли от ягод), стеклянные лебеди на стеклянном столе, каталоги магазинов разбросаны. На стене фотография в рамочке: Абрамов на фоне могилы Бродского в Венеции. Саркастическая ухмылка, живот торчит. Была ещё фотография, где он ест устриц. Тоже почему-то висит на стене. Вечерами он, наверно, сидел в кресле и смотрел на самого себя за устричным ужином.

Он был уже в курсе всего, но решил расспросить о деталях. Слушал рассеяно, мял каталог. Смотрел очень угрюмо. То, что моя жизнь превратилась в цирк на Цветном бульваре, приводило его в раздражение. Он как будто и не верил мне, и завидовал.

В какой-то момент он перестал делать вид, что слушает, и заметил, что у меня «высокохудожественная натура». Может быть, он хотел намекнуть, что кое у кого едет крыша, и что все эти угрозы и даже нападение мне привиделись. У меня не было сил его ни в чём убеждать, я хотел просто прервать этот разговор, но он вдруг выдвинул версию: это могло быть связано с его похоронными делами. «Наши маленькие похоронные дела, в которые тебя вовлекли случайно», — так он выразился, чтобы снова разразиться монологом о том, что все желают хорониться как свиньи, и как тяжело его знамя прогрессора.

В ответ я вскочил и стал шагать по комнате. Она была устроена как-то не по-человечески, места вроде бы много, но мебель так расположена, что некуда толком ступить.

Я наконец повернулся сказать Абрамову что-то резкое, но заметил, что он с любопытством смотрит в район моей ширинки.

— Зачем тебе трусы в кармане? — спросил Абрамов. У меня из кармана торчали трусы Майи. Я совершенно не помнил, как из мусорки они переместились обратно ко мне. Всё-таки что-то случилось с головой. Нужно пропить курс витаминов для мозга.

— Это трусы Майи, — сказал я.

И тут какая-то дикая мысль заметалась в глазах Абрамова. На секунду мне показалось, что Абрамов бросится на меня и начнёт душить. Я бы ничуть не удивился. Но вместо этого он закричал:

— Вспомнил!

— Что вспомнил? — я отступил от него на шаг. — Ещё одну историю про блох в гробу?

— Вспомнил, где видел Майю. Это была дичь.

Рассказывая, Абрамов мял переплёт пухлого каталога «Икеа». Ему было жизненно необходимо какое-нибудь занятие для рук.

— Я помню точный день, когда это произошло. Даже странно, что сразу не вспомнил. Пятого мая, больше года назад. Чуть ли не мои первые московские похороны. Клиент — Эдуард Александрович Бахнищев и его ненормально худая вдова с именем, которое забыть нельзя, — Илона. Страшно богатая женщина, которая покупает самый дешёвый гроб. Обыкновенная ситуация. В принципе, эту логику можно понять. Не то чтобы я осуждал, ничего такого. Но это немного низкая культура. Себя нужно немножко уважать. Но это ничего, это придёт, культура постепенно приходит. Всё-таки за эти два года есть прогресс.

Мне хотелось дождаться, пока Абрамов закончит любимое лирическое отступление, но я слишком разволновался. Я ничего не сказал, но так резко опять встал и, видимо, так красноречиво, что даже самый невнимательный и нечуткий человек из всех, кого я видел когда-нибудь (а это Абрамов), перебил сам себя и вернулся к делу.

— Так вот. Заканчивается отпевание в Никольском храме. Ребята мои уже с гвоздями вокруг гроба ходят. Всё чинно, нормально, люди скорбят, и тут появляется баба — голова непокрыта, за ней бегут бабки с платками, чтоб на неё набросить, а она бежит, кричит: стойте, стойте! Остановилась у гроба и покойнику в руку трусы суёт.