Жан-Мари Леклезио: Африканец

На первый взгляд все это могло показаться анекдотичным. Но африканские привычки отца, ставшие его второй натурой, несомненно, явились уроком, к которому ребенок, а затем и подросток, не мог остаться равнодушным.

Двадцать два года жизни в Африке внушили отцу глубокую ненависть к колониализму в любых его проявлениях. В 1954 году мы отправились в туристическую поездку в Марокко (где один из «дядей» возглавлял сельскохозяйственную корпорацию). Куда больше, чем любые местные достопримечательности, мне запомнился один инцидент: мы ехали в рейсовом автобусе, следовавшем из Касабланки в Марракеш. В какой-то момент водитель, француз, разозлился, оскорбил и высадил на обочину старого крестьянина, у которого, вероятно, не нашлось денег для оплаты проезда. Отец был страшно возмущен, он заговорил о французской оккупации в этой стране, которая не позволяла местным устроиться на работу, даже водителем, и всячески притесняла бедняков. В это время он ежедневно отслеживал по радио, день за днем, бои кикуйя в Кении ради обретения ими независимости и борьбу зулусов против расовой сегрегации в Южной Африке.

Для отца это были вовсе не абстрактные идеи и не политический выбор. Это голос самой Африки звучал в нем, пробуждая древние чувства. Вероятно, когда он путешествовал с мамой верхом по тропам Камеруна, он мечтал о будущем. Все это происходило до войны, до отцовского одиночества и горечи, когда все было еще впереди, и молодую и обновленную страну могло ожидать прекрасное будущее. Там, вдалеке от продажного и своекорыстного общества побережья, он мечтал о возрождении Африки, сбросившей колониальный гнет и свободной от чудовищных пандемий. О благодатном крае травяных полей, где пасутся ведомые пастырями стада, и деревень, таких как в окрестностях Бансо, с их древним совершенством глинобитных построек с пальмовыми крышами.

Независимость Камеруна и Нигерии, распространившаяся вслед за ними на весь континент, должна была его вдохновить. Каждое восстание становилось для него новым источником надежды. Поэтому только что разразившаяся в Алжире война, на которую могли призвать и его собственных детей, вызвала у него панический ужас. Он никогда не простил бы де Голлю его двойной игры.

Отец умер в год открытия СПИДа. Он уже воспринимал как должное то намеренное «забвение», в которое великие колониальные державы погрузили континент, который еще недавно активно эксплуатировали. Там до сих пор властвовали тираны, созданные с помощью Франции и Англии, – Бокасса, Иди Амин Дада, которым западные правительства предоставляли оружие и деньги в течение многих лет, прежде чем начать их дезавуировать. Тогда двери метрополий были широко открыты для целой когорты молодых людей, покидавших Гану, Бенин или Нигерию в шестидесятые годы, чтобы они в качестве рабочей силы пополняли гетто предместий. Затем те же двери закрылись, когда экономический кризис вынудил промышленные страны проявлять большую осторожность и с недоверием относиться к чужакам. В этих условиях особенно пагубным оказалось отречение от Африки, с ее извечными демонами – малярией, дизентерией и голодом. Возникла и новая чума – СПИД, грозившая уничтожить треть африканского населения, в то время как западные страны, обладавшие средствами защиты от нее, делали вид, что ничего не видят и не слышат.

Камерун, казалось бы, избежал всех этих несчастий. Западные регионы страны, отделившиеся от Нигерии, сделали разумный выбор, избавивший их от коррупции и племенных войн. Однако модернизация и прогресс не принесли ожидаемых результатов. То, что бесследно исчезало в глазах моего отца, имело для него куда большую, непреходящую ценность: патриархальность деревень с их неспешной бесхитростной жизнью, веками выработанной цикличностью сельскохозяйственного труда. Постепенно все это сменилось жаждой быстрой наживы, коррупцией, насилием. Даже находясь вдали от Бансо, отец не мог этого не понимать. Он должен был чувствовать, как время отступает, подобно приливу, оставляющему на берегу вязкий ил воспоминаний.

В 1968 году, пока отец с мамой наблюдали, как под их окнами в Ницце высились горы мусора, оставшегося после всеобщей забастовки, пока я в Мехико прислушивался к гулу армейских вертолетов, доставлявших тела студентов, убитых в Тлателолько, Нигерия вступила в окончательную фазу чудовищной резни, одного из величайших геноцидов века, известного как «война Биафры». Ради владения нефтяными скважинами в устье реки Калабар племена ибо и йоруба истребляли друг друга под безразличным взглядом западного мира. Хуже того, крупные нефтяные компании, в основном англо-голландский «Шелл Бритиш Петролеум», принимали участие в этой войне, воздействуя на свои правительства, чтобы сохранить доступ к нигерийским скважинам и трубопроводам. Интересы великих держав столкнулись: Франция приняла сторону биафрских повстанцев, в то время как Советский Союз, Англия и Соединенные Штаты поддерживали федеральное правительство в лице племен йоруба. Гражданская война обрела размах мировой проблемы, стала конфликтом между цивилизациями. Речь шла уже о борьбе христиан против мусульман и сепаратистов против законных властей. Развитые страны воспользовались этой ситуацией, открыв для себя новый рынок сбыта: они стали продавать и тем, и другим легкое и тяжелое вооружение, противопехотные мины, танки, самолеты и даже поставлять немецких, французских и чадских наемников, вошедших в состав четвертой биафрской бригады повстанцев Оджукву. Однако в конце лета 1968 года биафрская армия капитулировала, окруженная и расчлененная федеральными войсками под командованием генерала Бенджамина Адекунле, прозванного за жестокость Черным Скорпионом. Сопротивляться федералам продолжала лишь горстка повстанцев, большинство из которых были подростками, которые, потрясая палками и мачете, грозили советским «МиГам» и бомбардировщикам. После разрушения Абы (неподалеку от древнего святилища воинов-магов Аро-Чуку) Биафра вступила в период длительной агонии. При поддержке Великобритании и Соединенных Штатов генерал Адекунле блокировал мятежную территорию, лишив ее малейшей поддержки в медикаментах и продовольствии. Под натиском правительственной армии, охваченной жаждой мести, гражданское население устремилось туда, где еще сохранились остатки биафрских территорий, в глубь саванн и лесов, делая попытку выжить на небольшом клочке земли. Мужчины, женщины и дети оказались в смертельной ловушке. Начиная с сентября военные действия больше не велись, но миллионы людей были отрезаны от остального мира – без продовольствия и медицинской помощи. Когда представители международных организаций наконец проникли в зону повстанцев, они были поражены масштабом гуманитарной катастрофы. Вдоль дорог, по берегам рек, возле поселений они увидели сотни тысяч детей, умиравших от голода и обезвоживания. Анклав представлял собой кладбище размером с целую страну. Повсюду, в травяных полях, где я когда-то воевал с термитниками, без всякой цели бродили дети, потерявшие родителей, их маленькие тела успели превратиться в скелеты. После всего этого меня долго преследовало стихотворение Чинуа Ачебе из сборника «Рождество в Биафре», начинающееся строками: