Жан-Мари Леклезио - Африканец

Когда они входили в то или иное селение, их обычно приветствовали посланцы короля, приглашали на переговоры, после чего они фотографировались вместе с королем и его приближенными. На одном из таких снимков родители запечатлены рядом с Мемфои – королем Бансо. Как и положено по традиции, король сидит на троне, обнаженный до пояса, в руке у него опахало от мух. По обеим сторонам от него стоят мои отец и мать в мятой, запылившейся в дороге одежде. На маме длинная юбка и дорожные туфли, на отце – рубашка с закатанными рукавами и брюки цвета хаки, чересчур широкие и короткие, подхваченные тонким ремешком, похожим на веревку. Они улыбаются, они счастливы, они свободны в этом очередном приключении. За королем виднеется стена дворца, простого жилища из глинобитного кирпича с поблескивающими кое-где светлыми соломинками.

Фот. 12. Мост на реке, Аоада

Иногда, во время долгих переходов по горным дорогам, им выпадали ночи особые – бурные, жгучие, сладострастные. Мама рассказывала о неожиданно возникавших – из ниоткуда – деревенских праздниках, таких как в Бабунго, стране нком, что находилась в четырех днях пути от Бансо. На площади готовилось театрализованное представление. Под баньяном расселись музыканты, они били в барабаны, и призывный ритм разносился на огромное расстояние. Первыми начали танцевать женщины, они были полностью обнажены, если не считать расшитых бусинами поясов, обернутых вокруг талии. Плясуньи двигались затылок в затылок, наклонясь вперед, пятки их топотали по земле в том же ритме, что и барабаны. Мужчины стояли не двигаясь. На некоторых были надеты робы из рафии, лица других закрывали маски богов. Церемонией руководил главный жрец.

Праздник начался, когда солнце клонилось к закату, часов в шесть, и длился до рассвета следующего дня. Отец и мама лежали на брезентовой складной кровати под москитной сеткой и слушали, как стучат барабаны в непрерывном, слабо ощутимом, точно сердцебиение, ритме. Они были влюблены. Африка – одновременно и дикая, и такая человечная – стала их долгой брачной ночью. Весь день солнце обжигало им тела, так что они наэлектризовались до предела. Той ночью, полагаю, под неумолчный барабанный бой, от которого вибрировала под ними земля, они занимались любовью, нервно сжимая друг друга в объятиях, потные и разгоряченные, в жалкой хижине из веток и грязи, размером не больше курятника. На рассвете они заснули в холодном дыхании утра, волнами пробравшегося под москитную сетку, по-прежнему тесно сплетенные, не слышавшие утомительного боя последних барабанов.

Когда я пытаюсь понять, что так изменило жизнь отца, отчего в нем произошел надлом, первое, что приходит на ум, – это война. Жизнь его четко делится на периоды: «до» и «после». «До» для родителей – это нагорья Западного Камеруна, пологие склоны Баменды и Бансо, Лесная Хижина, дороги через саванны и горы Мбам, стра́ны народов мбембе, кака, шанти. Все это было если и не воплощением рая – ничего общего с ленивой истомой побережья Виктории, роскошью резиденций и праздностью белых поселенцев, – то таило в себе бесценные сокровища человеческого существования, нечто мощное и щедрое, словно пульсирующая в жилах молодая кровь.

Это было похоже на счастье. Тогда-то мама и забеременела дважды. Африканцы говорят, что люди рождаются не в тот день, когда выходят на свет из живота матери, а в том месте и в тот момент, когда они были зачаты. Мне ничего не известно о моем рождении (как и всем остальным, полагаю). Но если бы мне удалось войти в самого себя и разглядеть, что там внутри, я бы непременно ощутил эту силу, эту кипучую энергию бурлящего бульона молекул, готовых собраться воедино и зародить новую жизнь. И ощутил бы все то, что предшествовало самому моменту зачатия, все то, что запечатлелось к этому времени в памяти Африки. И не какой-то там отфильтрованной или идеальной памяти: образы высокогорных плато, деревень, лиц стариков, неестественно больших глаз детей, изнуренных дизентерией, – память о прикосновении ко всем этим телам, о запахе человеческой кожи, о жалобах, произнесенных шепотом. И, несмотря на все это, а еще больше – по причине всего этого, – эти образы слились в один, образ счастья, и дали ту полноту ощущений, благодаря которой я и родился.

Память эта была тесно связана с местностью, горными вершинами, высоким небом, утренней свежестью воздуха. А еще с любовью к дому – простенькой глинобитной хижине, крытой пальмовыми листьями, – и двору, где по вечерам собирались женщины и дети, рассаживаясь на земле, чтобы дождаться консультации, диагноза, вакцины. И с дружбой, что связывала их с местными жителями.