Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

В вышеупомянутом тексте я так сформулировал причины моего отъезда в Германию в сентябре 1990 года: страх перед возможными погромами, страх перед голодом, страх перед новой Россией, грозящей стать неофашистским государством на русский лад… надежда на то, что немецкая социальная помощь освободит меня от обязанности каждый день ходить на работу и позволит несколько лет заниматься самообразованием и спокойно рисовать. И — если выдюжу — стать профессиональным художником, известным и обеспеченным.

Звучит все это хорошо, и конечно «контурно» или «пунктирно» все эти причины действительно имели место быть. Но только «контурно»… А на самом деле… Не знаю, что было на самом деле. Посередине — гвоздик.

Пунцовые и голубые дирижабли, покрытые золотистыми буковками, медленно проплывающие перед закрытыми глазами. Тысячи голосов, поющих и шепчущих мне что-то в мертвящей тишине.

Странные существа, в которые то и дело превращалось мое тело, тянули меня в незнакомые мне миры, в лучшем случае пародирующие мой московский мир…

Удивительные сюжеты, представляющимися мне трехмерными картинками с затейливыми цветными стеклянными трубочками, по которым текла какая-то жидкость. Жидкость-время…

Чем все это было? Визуальными и звуковыми галлюцинациями шизофреника? Или непонятными сигналами из прошлого или из будущего?

Больным я себя не ощущал. Видения мои не были чем-то патологическим… патологической была наша обычная советская жизнь. Наоборот, они были единственным ценностью моей постылой жизни. Ее единственным сокровищем.

Я пытаюсь вспомнить хоть одно видение, услышать еще раз шёпот времени, но мне это не удается… я вижу лишь полузаброшенные дома на бесконечных улицах Зонненберга, и слышу гул и треск страшного города, в который закинула меня судьба.

Германия наступила своими тяжелыми стальными сапогами на пуповину, связывающую меня с Москвой моего детства. И я благодарен ей за это.

Так и не растерявший за время своего четырехлетнего пребывания в ГДР знаменитое кавказское гостеприимство Эдик привез меня в свою большую трехкомнатную квартиру на первом этаже шестиэтажного дрезденского дома, украшенного колоннами и рельефами, чудом уцелевшего в бомбардировках февраля 1945 года. Кроме него в квартире жили — Эдикова жена Зинка и двое их беспокойных маленьких детей. Девочка и мальчик. Девочка стала в будущем защитницей животных, а мальчик — профессиональным военным.

Через год, кажется, Эдик нашел для себя и семьи новое жилье. Потому что дом этот шестиэтажный купил маленький пузатый турок-нувориш из Западного Берлина. Блондинистому гиганту, чистокровному этническому немцу Эдику он был не просто неприятен… невыносим. Эдик не мог слышать его голос (турок говорил на хорошем немецком, хоть и с акцентом, а Эдик выражался неловко), не мог равнодушно смотреть на то, как новый хозяин, жестикулируя, говорит с рабочими, малярами (турок затеял ремонт), другими жильцами… Эдик боялся, что не выдержит и хрястнет турка разводным гаечным ключом по потной круглой лысой голове.

Переехал от греха подальше в небольшой домик на две квартиры, с плоской крышей и садиком. На окраине Дрездена. В садике Зинка устроила огородик и цветник, а Эдик посадил три грушевых дерева и установил клетку с кроликом. Первых груш Эдик так и не дождался, потому что снова переехал, на этот раз в деревню километрах в пятидесяти от Дрездена. Там ему было спокойнее.

Несчастного кролика задрала ласка или хорек.

В тот мой первый немецкий день я ужасно объелся приготовленными специально для меня, хорошо наперченными грузинскими пельменями — хинкали (сметану для соуса Эдик купил в русском магазине, торгующим гречкой, воблой, водкой и невкусными конфетами «Птичье молоко») и тающей во рту пахлавой. И выпил немало.

На праздничный ужин Эдик пригласил гостей, таких же как он, бывших кавказских немцев. Видимо он хотел, по советской привычке, похвастаться своим московским визитером. Я это почувствовал, застеснялся, стал грызть себя, ведь блистать-то мне было нечем. Как-то вдруг стало ясно, что, сам того не понимая, я уже — стоило только приехать в Европу — превратился из «перспективного московского ученого» (на самом деле, я таковым никогда не был, для близких друзей я был — «художником-нонконформистом») в жалкого, бесправного беженца из потерпевшей крах советской империи, прикатившего сюда побираться и проситься на жизнь. Без гражданства, без настоящих документов, без статуса.