Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

В июне, июле и августе 1991 года я жил в Дрездене в квартире эдиковой мамы. Рисовал тушью на акварельной бумаге абстрактные композиции. Гулял по городу, заходил в Дрезденскую галерею и другие музеи. Посетил несколько раз крепость Кёнигштайн, где когда-то жил в заточении алхимик Бёттгер, разгадавший секрет изготовления китайского фарфора. Съездил в Мейсен, где этот фарфор позже производили. Подивился на затейливые фигурки. Побывал в Пильнице, Августусбурге, Фрайберге.

В конце августа снял и въехал в большую трехкомнатную квартиру в городе К. на Бланкенауерштрассе. С печным отоплением и туалетом на лестничной клетке. В доме, принадлежавшем еврейской общине. Впечатления от этого события использовал позже в мрачном рассказе «Инеc». В этом тексте все предстает, разумеется, в гипертрофированном виде, но многие мелкие подробности тамошнего житья-бытья — «чистая правда».

В октябре в Германию приехали моя беременная жена и дочка. Я встретил их в Польше. Дочка быстро освоилась, а бедная моя жена впала в депрессию. Каждый вечер плакала. В начале декабря родила вторую дочку. Но плакать не перестала.

А меня приворожила одна немочка. У которой тогда еще был муж. И трое несовершеннолетних детей. Моя семейная жизнь стала адом. В сентябре 1993 года жена не выдержала и уехала вместе с двумя дочерями к ее, приехавшим тогда из России на ПМЖ в Германию, родителям, в деревню недалеко от города Пфорцхайм. Жизнь в богатом и благополучном Баден-Вюртемберге, недалеко от Штутгарта, Баден-Бадена и Страсбурга была помягче, чем в Саксонии, находившейся после Объединения Германии в состоянии перманентного раздрая. Жена взяла себя в руки, победила депрессию, сняла хорошую квартиру в многоквартирном доме. Нашла плохую работу. Помучилась и нашла работу хорошую. Стала тем, кем была и в Москве — программистом. А потом нашла себе нового мужа, с которым до сих пор живет. А я остался один в городе К. Эмиграция как будто началась с начала. Ужас сгустился.

Еще до отъезда жены, в декабре 1992 в городе К., в галерее «Кунстхютте» открылась, затянувшаяся месяца на три, моя первая персональная выставка в Германии. Называлась она весьма претенциозно — «Мистические конструкты». Так назвал ее директор галереи, господин Баллерин, ставший позже моим другом. Около семидесяти графических работ. Позже я вступил в Союз художников Саксонии. Меня «узнали». Обо мне писали в местной прессе, брали интервью, даже по телевизору показывали несколько раз… все это не дало мне ничего, но тешило мое тщеславие.

Помню, шел по перрону железнодорожного вокзала в городе К. Навстречу попались две девицы лет по двадцать. Неожиданно они схватили друг друга за руки и уставились на меня. Поскорее мимо прошел. Но расслышал, как одна девица сказала другой: «Смотри, этот тип в берете… Его вчера по телевизору показывали!»

А другая ей ответила: «Ну и мрачная же у него рожа… Кого он убил?»

Первую свою постоянную работу — в «культур-клубе» я получил только в 1994-м году. Курировал там для ностальгирующих гэдээровских пенсионеров «русский проект». Делал доклады (искусство иконы, Врубель, Кандинский, Габо, Шварцман, Булгаков), устраивал выставки, концерты и «культурные вечера».

В Москву не хотел. Полюбил Саксонию. Было за что… удивительно красивая страна. Холмы, горы, замки. И жратва вкусная. Народец только немного того… подвел. Но что можно требовать от людей, переживших Первую Мировую, инфляцию, фашизм, Вторую Мировую, сорокапятилетнее советское господство… а потом вдруг «влитых» в ФРГ. Да еще и с одновременной потерей работы.

…

О городе К. я писал и не раз. И о том особенном, многогранном психозе, который получает эмигрант в награду за эмиграцию. Любой эмигрант. Но особенно — эмигрант-интроверт, эмигрант-невротик, эмигрант-художник.

Грань первая. Мне казалось, что все на меня смотрят. Смотрят с неодобрением. С осуждением. Не только чиновники в управлении по делам иностранцев или в социальной службе (эти звери и смотрели зверем)… но и простые смертные, прохожие, покупатели в супермаркете или посетители музея. Зверем смотрели на меня и автомобили, и здания, и улицы, и Солнце и Луна, и рекламные плакаты и собаки. В их взглядах, в их белесых глазах читались презрение и угроза. Если бы я захотел это нарисовать — нарисовал бы улицы с огромными собаками вместо домов, ощерившими свои зубастые пасти с высунутыми языками на маленькую фигурку, идущую по середине улицы. Кажется, кто-то из мастеров гротескной графики уже нарисовал что-то подобное в прошлом веке. Наверное, Пауль Вебер.