Ольга Покровская - Мои южные ночи [сборник litres]

– Буня, – хотела позвать я, но голос внезапно изменил мне, и из груди вырвался только сдавленный сип: – Бунюшка! Девочка моя! Буня!

А дальше все случилось мгновенно. Я не успела даже осознать происходящее, опамятоваться, как-то подготовиться. Меня просто снесло стремительной мохнатой волной, смерчем, ураганом, состоящим из лап, глаз, ушей и собачьей шерсти. В голове у меня все смешалось, окружающий мир просто перестал существовать. Я не чувствовала, как опрокинулась на землю, не слышала ничего, кроме хрипловатого визга, скулежа и воплей восторга, несущихся мне в ухо. Буня, любимая моя, моя взрослая, моя отважная Буня, обнимала меня, целовала, вылизывая языком щеки, глаза и виски, с ума сходила от бешеной болезненной радости, видимо, не в силах поверить до конца, что наша разлука с ней закончилась.

Я и сама сжимала ее руками до боли, все еще боясь, что она исчезнет, что я проснусь посреди ночи в своей комнате и наше воссоединение окажется сном. От моей девочки уже пахло не молоком и медом, а взрослой овчаркой, другом, товарищем и бойцом. Я целовала ее в морду, чувствовала, как колотится в ее мохнатой груди храброе, преданное сердце, и всхлипывала. Словно все то горе, которое снежным комом засело у меня внутри больше года назад, теперь таяло, струясь слезами по щекам.

– Бунюшка, родная моя, любимая, – бормотала я, не в силах от нее оторваться. – Ты прости меня, дуру, что оставила тебя, что не уберегла. Как же я измучилась без тебя. Я больше никому тебя не отдам, радость моя! Мы всегда будем вместе.

И мне казалось, будто Буня отвечала мне:

– Это ты меня прости. Ведь это я по глупости допустила, чтобы нас разлучили. А обещала быть рядом и защищать от любой беды. И не надо этой соленой воды на щеках. Ведь мы нашли друг друга. И теперь уже ничто нас не разлучит.

Мы с Буней все никак не могли оторваться друг от друга, обнимались, ласкались, как будто пытаясь восполнить все те дни, когда были в разлуке. Заново изучали друг друга, делились болью и радостью. Вылизав мне все лицо, Буня вдруг положила свои теперь уже тяжелые мощные лапы мне на шею, повисла, словно забыв, что она уже не мелкий щенок, и вдруг завыла, заголосила – низко, страшно, как сломленный диким горем человек. Ни разу в жизни я не слышала ничего надрывнее и отчаяннее этого крика сильной, бесстрашной и многое пережившей живой души.

– Буня моя! – всхлипнула я, обнимая ее, прижимая к себе.

И в эту самую секунду из дома выскочил человек в простых голубых джинсах и белой майке, сжимая в руках ружье. Должно быть, хозяин дома, услышав с улицы эти жуткие звуки, решил, что к нему во двор ворвались бандиты. Резко затормозив, он с изумлением уставился на нас, будто бы не веря своим глазам, и медленно опустил оружие.

Нужно было, конечно, объясниться, назваться, как-то растолковать ошалевшему от такой картины капитану Виноградову, кто я такая. Но мы с Буней все никак не могли оторваться друг от друга после долгой разлуки. Наконец мне все же удалось унять мою соскучившуюся девочку, я, смущенно отряхиваясь, поднялась с земли и шагнула к хозяину дома.

– Я… я никогда ее такой не видел, – пробормотал он, переводя ошеломленный взгляд с меня на собаку.

Буня пританцовывала рядом, терлась об меня, норовила лизнуть куда дотянется.

– Кто вы?

– Извините, – протягивая ему руку, начала я. – Простите ради бога. Вы, наверное, считаете, что к вам какая-то юродивая забрела. Но я сейчас все расскажу.

Константин слушал меня молча. По его лицу – простому неброскому лицу сильного и много повидавшего человека – было почти непонятно, какие эмоции вызывает у него моя история. Лишь изредка я замечала, как тяжелеет его подбородок, как начинают играть на скулах желваки, как сходятся над переносицей пшеничные брови.

Наконец, дослушав меня, он коротко кивнул и сказал:

– Пойдемте, присядете с дороги. В ногах правды нет.

Мы с капитаном расположились во дворе за грубо сколоченным столом. Он вынес из дома нехитрую снедь: лепешки, вяленое мясо, овощи. Я же, внезапно ослабев от эмоций, бессильно опустилась на лавку и теперь могла только негромко отвечать на вопросы. Впрочем, увидев, как капитан напряженно хмурится и склоняется ко мне, я сразу же вспомнила о его ранении и стала говорить громче.

– Значит, это Федюня дал вам мой адрес? – спросил капитан Виноградов.

Он почему-то сразу понравился мне, хотя вид имел хмурый и нелюдимый. Высокий, крепкий, коренастый, со светлыми, с россыпью ранней седины волосами и простым, спокойным лицом. По всему: по взгляду его, по повадкам, по тому, как смотрела на него моя Буня, – видно было, что он искренне привязался к моей собаке, и, наверное, поэтому я сразу прониклась к нему симпатией. А может, почувствовала в нем родственную душу. Отчего-то, несмотря на то, что я видела его впервые, мне казалось, что этот глуховатый капитан близок мне и понятен, как никто другой. Я словно бы всей кожей чувствовала его одиночество, замкнутость, силу – и в то же время некую тщательно скрытую глубинную доброту и правду. Ведь только человек, обладающий такими качествами, мог взять к себе увечную собаку, выходить ее, отогреть. Не зря Федюня говорил мне, что я чужая в том мире, где мне приходится жить. В той московской круговерти мне давно уже было неуютно. А трагедия, случившаяся с моими коллегами, заставила меня задуматься о том, что же для меня на самом деле важно. И почему, зная это, самое важное, я трачу свою жизнь – быстротечную, способную оборваться в любой момент – на что-то пустое, суетное, мелкое. Здесь же, во дворе этого простого дома, в тени раскидистой чинары, рядом с этим замкнутым немногословным человеком, я отчего-то сразу почувствовала себя на месте. Как будто бы скитания мои наконец подошли к концу и я нашла то, что так долго искала.