Николай Драганов - Пшеничные колосья

Эта земля принадлежала некогда Сандо Попу. Где он теперь, этот Сандо? Говорят, сбежал за границу. Видно, не по нутру ему пришлась новая жизнь. Не смог примириться с потерей земли. Пусть мыкается на чужбине. Сандовы угодья тянулись далеко, от Донкиной поляны до самого ручья, что протекает через Долно селище. Пастухом я не раз, бывало, стоял на меже и глядел на нивы богача… Эх, если бы они были наши!.. Было бы чем похвалиться перед товарищами и перед девчонками с нашей слободки, когда вечером выйдем «на улицу». Если бы поле было наше, мне бы не приходилось бегать за буйволицами босиком по стерне… Но земля была чужая. Своей же у нас не было ни клочка. Мы обрабатывали чужую исполу, тем и жили. А Сандо еще и половину сельского пастбища отхватил. И все ему было мало. Птице не позволял перелететь через свои угодья. Стрелял из охотничьего ружья всякую живность, что забредала на его нивы. И никто его не судил за это.

Сандо строго-настрого наказал, чтоб мы не пасли скот возле его поля, чтоб скотина наша и близко к меже не подходила. Если случайно кто ослушается — тому несдобровать. Бил смертным боем. Между его землей и ручьем лежала широкая зеленая лужайка. У самой межи из земли бил родничок, выдолбив себе ямку величиной с крынку. Этот родничок был необыкновенный. По крайней мере, мне так казалось. В него можно было смотреться, словно в зеркало, так чиста и прозрачна была его вода. А к тому же, на редкость вкусная. Перед закатом солнца мы, пастушки, сходились к родничку. Усядемся на траве, повынимаем из торб остатки хлеба. Макаем хлеб в воду и, круто посолив и поперчив, уписываем за обе щеки…

Однажды в середине лета — помню, как раз поспевали хлеба — мы сгрудились у нашего родничка и с наслаждением макали хлеб в его вкусную воду. А она, казалось, была прозрачнее, чем всегда. Со дна родничка били три крохотных ключа, три говоруна, выбрасывая вверх разноцветные песчинки. Только было я обмакнул свою краюшку в воду, как за моей спиной вдруг загремел голос Сандо. Не успел я опомниться, как его рука схватила меня за шиворот. Хлеб мой упал в воду. Сандо поднял меня с земли, как перышко, отнес к ручью и, перешагнув через него, процедил сквозь зубы: «Ты зачем пасешь скотину возле моей межи?» С перепугу я онемел. «Не знаешь, что я запретил?» Он хрипел, будто это ему, а не мне, нечем было дышать. Я всхлипнул: «Знаю». Подумал, что признание смягчит вину. «Вот как, знаешь… Возьму да и утоплю тебя, негодника!» Я и пикнуть не успел, как Сандо окунул мою голову в воду. Попробовал вырваться — куда там! Ручищи у него были здоровенные, тяжелые — не руки, а медвежьи лапы. Я задыхался. Собрав последние силы, рванулся, пнул его ногами. Моя голова на секунду высунулась из воды, и я завопил что есть мочи: «Ай-ай-ай, мамочка!» Сандо швырнул меня оземь, прихватил ружье, брошенное возле родника, и как ни в чем не бывало зашагал к Пенковому колодцу. Я долго всхлипывал, никак не мог опомниться. Мои товарищи, разбежавшиеся кто куда, один по одному воротились, приунывшие, как мокрые воробушки…

Это было давно, но память моя сохранила событие в таких подробностях, что мне вдруг показалось, будто я вижу все это наяву.

Не знаю, сколько времени я сидел под кустом шиповника, но, когда попробовал встать, почувствовал, что руки вконец занемели. Роса спала, потеплело. Мне пришло в голову поискать родничок. Если он пересох, то остался хоть след. Я отвел ветку от плеча и пошел. Места были все знакомые. И Донкина поляна, лежавшая у дороги, что вела к старому колодцу, и Попов луг остались такими, как были, — места здесь болотистые. Я вышел на дорогу. Она напоминала русло пересохшей речки. Кто знает, с каких пор никто по ней не ездил. Она сплошь заросла травой, бурьяном, ее печальный унылый вид наводил на мысль о выброшенной, никому не нужной одежде. Мне захотелось шепнуть ей, что человек с поседевшими волосами — это я, пастушок, что в свое время каждое утро и каждый вечер гонял по ней своих буйволиц, беззаботно насвистывая, сбивал палкой желтые груши с пригнувшихся под их тяжестью веток. Но я не сделал этого. К чему было нарушать ее сонный покой? Пусть себе отдыхает в забвении, зарастает бурьяном и чертополохом. Восход гладит ее теплыми ладонями, закат окутывает прохладой. Я брел задумчиво, гул тракторов долетал все яснее. Вот и Нижнее селище. Чтобы выйти к ручью, за поворотом нужно свернуть с дороги и пойти напрямик через лужайку. Вдруг из тумана один за другим вынырнули два трактора. Из кабин спрыгнули на землю парень и девушка в чистых синих комбинезонах. Сначала они уставились на меня с удивлением, под стать фарам своих машин, потом приветливо заулыбались. Девушка стояла на шаг ближе ко мне. Невысокого роста, пухленькая, со смуглым лицом и карими глазами, затененными черными бровями, с полными обветренными губами. Парень был высокий, худощавый, с чуть впалыми щеками и светло-каштановыми волосами.