Тове Дитлевсен - Юность

для Тони, одиннадцать часов: яйцо всмятку и одна витаминка, час дня… Слушать продолжение он не пожелал. Ханне всегда давала мне анчоусы, сказал он нетерпеливо, а всё остальное она лопала сама, и ты тоже можешь. Судя по всему, Ханне была моей предшественницей, и не в моих силах запихнуть что-либо в ребенка, который хочет только анчоусов. Да-да, согласилась я — после ухода взрослых настроение у меня немного поднялось. Где они лежат? Тони вскарабкался на кухонный стул и достал пару жестяных банок, а консервный нож нашелся в одном из ящиков стола. Открывай — протянул мне его мальчик, предвкушая лакомство. Я так и сделала и по требованию Тони усадила его на кухонный стол. Анчоусы один за другим исчезали у него во рту, а когда их не осталось, он попросился поиграть в саду. Я помогла ему одеться и отправила вниз по черной лестнице. Из окна я могла наблюдать, как он гуляет. Мне же тем временем надо было убраться. Один из пунктов в списке гласил: вычистить ковры подметальной машинкой. Я подхватила тяжеленное механическое чудовище и устремилась с ним к большому красному ковру в гостиной. Чтобы испытать машинку, я повозила по каким-то ниткам, но те и не думали исчезать. Тогда я встряхнула ее и что-то покрутила, из-за чего крышка открылась и на ковер вывалилась груда мусора. Машинку было не собрать, так что, не зная, как поступить с мусором, я затолкала его ногой под ковер и потопталась по бугорку, чтобы его выровнять. За этими хлопотами время незаметно подошло к десяти, и во мне проснулся голод. Я съела первое блюдо из расписания Тони и подкрепилась несколькими витаминками. Дальше по списку — почистить всю мебель щеткой с водой. Я ошарашенно уставилась на список и обвела взглядом мебель вокруг. Странное дело, но, наверное, у них так заведено. Я нашла добротную жесткую щетку, набрала в таз холодной воды и приступила к работе прямо тут же, в гостиной. Я терла настойчиво и добросовестно, пока не добралась до середины рояля. Вдруг меня осенило: здесь точно что-то не так. На тонкой полированной поверхности щетка оставила сотни мелких царапин, и, как от них избавиться до прихода фру, было абсолютно непонятно. Ужас холодной змеей пополз по коже. Я снова прочла список: почистить всю мебель щеткой с водой. Как бы я ни толковала указание, оно оставалось ясным и рояля не исключало. Может, они не считают его мебелью? Уже час дня, к пяти хозяйка будет дома. Я ощутила такую жгучую тоску по маме, что решила не терять ни минуты. Быстро стянув фартук, я из окна позвала Тони и объяснила, что нам нужно заглянуть в магазин игрушек. Он поднялся наверх, и, переодев его, я помчалась за руку с ним по Вестерброгаде так, что он едва за мной поспевал. Нам надо домой к моей маме, еле выговорила я задыхаясь, поедим там анчоусов. Мама очень удивилась, что я заявилась в такое время, но после рассказа о поцарапанном рояле разразилась смехом. Ох, боже мой, стонала она, ты серьезно чистила рояль щеткой с водой? Ох, ну как можно быть такой глупой! Неожиданно она приняла серьезный вид. Послушай, сказала она, тебе не стоит туда возвращаться. Мы запросто пристроим тебя на другое место. Я была благодарна маме, но ее реакция меня не слишком поразила. Такое было в ее духе, и, будь ее воля, Эдвин тоже мог бы поменять мастерскую, где проходил обучение. Да, согласилась я, но как мы объясним всё отцу? Ах, ответила она, мы расскажем историю с дядей Вилльямом, отец подобных вещей терпеть не может. Веселье охватило нас обеих, словно в старые добрые времена, и, так как Тони, не дождавшись анчоусов, снова принялся плакать, мы повели его с собой на Истегаде и купили еще две банки. Около четырех часов дня мама с мальчиком отправилась обратно к фру Ольфертсен и забрала оттуда фартук и мою школьную сумку. Я так никогда и не узнала, что сказала фру об испорченном рояле.

Я устроилась в пансионат на Вестерброгаде, рядом с Фрихедсстёттен [2] Мемориал Свободы в Копенгагене в память об отмене крепостного права в 1788 году королем Фредериком VI. . Для мамы идея отправить меня в другой квартал города была немыслимой — всё равно что услать в Америку. Каждое утро я прихожу к восьми и работаю двенадцать часов в закопченной и сальной кухне, где никогда нет покоя и тишины. Когда вечером я возвращаюсь домой, у меня не хватает сил ни на что, кроме как лечь спать. На этот раз тебе нужно продержаться на работе, говорит отец. Мама тоже считает, что работа идет мне на пользу; кроме того, увертка с дядей Вилльямом больше не пройдет. Я не думаю ни о чем, кроме как выбраться из этого жалкого существования. Стихов больше не пишу, потому что ничто в повседневной жизни не вдохновляет меня на это. В библиотеку больше не хожу, совсем. И хотя по средам с двух часов дня я совершенно свободна, всё равно сразу отправляюсь домой спать. Пансионат принадлежит фру и фрекен Петерсен. Это мать и дочь, но мне они кажутся одного возраста. Кроме меня здесь устроена девушка шестнадцати лет по имени Ирса. Она стои́т намного выше меня, потому что, когда гости пансионата садятся есть, надевает черное платье, белый фартук и белый чепец и снует туда-сюда с тяжелыми блюдами. Она горничная и подает еду. Через два года, как обещают хозяйки, мне тоже это будет позволено, и я стану зарабатывать сорок крон в месяц, как и Ирса. Сейчас я получаю тридцатку. Мне нужно поддерживать огонь в печи, убираться в комнатах трех постояльцев, в туалете и кухне. Хотя я и делаю всё впопыхах, но сбиваюсь и вечно не успеваю со всем справиться. Фрекен Петерсен ругается: вас что, мама никогда не учила выжимать половую тряпку? Вы что, раньше никогда не чистили туалет? И нечего кривиться! Надеюсь, вам в жизни не придется делать ничего тяжелее, чем здесь. Ирса — маленькая и худая, с узким бледным лицом и вздернутым носиком. После обеда, пока хозяйки спят, мы пьем кофе за кухонным столом, и она выдает: если бы у тебя под ногтями не было вечной черноты, тебе разрешили бы подавать еду. Так сказала фру Петерсен. Или: если бы ты хоть разок вымыла голову, то могла бы показываться на глаза гостям, это уж точно. Для Ирсы не существует мира вне стен пансионата, как не существует и более высокой цели, чем сновать вокруг стола во время каждого приема гостей. На замечания от нее или хозяек я никак не реагирую — они сыплются, словно меня обстреливают из рогатки, но никогда не попадают в цель. Пока мы с Ирсой моем посуду, за нашей спиной хозяйки на плите варят еду в больших кастрюлях и разговаривают о своих болезнях, которые гонят их от врача к врачу — никто не может им угодить. У них камни в желчном пузыре, атеросклероз, слишком высокое давление, боли повсюду, таинственные внутренние расстройства, а после приема еды в животе каждый раз раздаются мрачные предупреждения. По воскресеньям они дефилируют по проспекту Грённинген мимо Дома инвалидов, чтобы поднять себе настроение, глазея на калек. Впрочем, они с гадким удовольствием унизят всех и вся. В особенности у них всегда найдется что-нибудь против любого постояльца пансионата: хозяйкам всё известно о личной жизни гостей, и ее сокровенные подробности они обсуждают, пока раскладывают для Ирсы еду по тарелкам и жалуются, сколько же эти люди едят. Иногда кажется, что их низкие и подлые мысли просачиваются мне под кожу, и я почти не могу дышать. Но чаще всего такая жизнь представляется мне невыносимо скучной, и я с горечью вспоминаю мое разнообразное и насыщенное событиями детство. В короткий промежуток дня, когда у меня достает сил для разговоров с матерью, я расспрашиваю, что происходит у нас и соседей по дому, и жадно впитываю каждую бодрящую новость. Герда сейчас работает на заводе «Карлсберг», пока ее мать присматривает за малышом. Рут начала водиться с парнями, как этого и следовало ожидать, считает моя мама, — не стоит усыновлять чужих детей. Эдвин стал безработным и часто заглядывает к нам домой. Но ты не расстраивайся, говорит моя мама, он больше не кашляет так сильно. Меня это всё равно немного тревожит, ведь отец всегда твердил, что мастера-ремесленники не могут быть безработными. Боже, произносит она возбужденно, чуть не забыла рассказать: дядя Карл попал в больницу. Он страшно болен, и удивляться тут нечему, учитывая, как он жил. Тетя Розалия навещает его каждый день, но для нее будет лучше, если он умрет. И маргарин подорожал у Ирмы на два эре — ну не слишком ли? Теперь он стоит сорок девять эре, отвечаю я, потому что всегда была осведомлена о ценах, ведь я ходила по магазинам — одна или в сопровождении мамы. Только бы отец удержался в мастерской Эрстед, продолжает она, ведь он там уже три месяца, хотя работать ночами — то еще удовольствие. Ее болтающий голос мягко оплетает меня в нарастающей темноте, пока я не засыпаю сидя, с руками на столе.

Читать дальше