Милош Крно - Утренний ветер

И все же это только предчувствие. Волна ужасов быстро проходит, появляется надежда. Возможно, Владо жив. Нет, он определенно жив, он должен быть жив. Она чувствует это ясно.

Ела снова склоняется над письмом:

«В мыслях я только с тобой. Как бы я хотела броситься к тебе в долину. Жду весточки. Откликнись. Я беспокоюсь. Мне очень, очень тяжело. Я страшно боюсь за тебя».

Рекс скулит и потом долго завывает. Ела громко вздыхает. Что это? Предчувствие или сама беда?

Она не знает. Тыльной стороной руки Ела протирает глаза.

Остается двадцать минут. Нет, время не остановилось. А вообще, какая разница?

Что сейчас делает Ела? Получила ли письмо? Написала ли ответ или пишет его именно сейчас? Что будет делать, если останется одна? Сообщат ей просто, без церемоний: погиб. Ничего не поделаешь, будь сильной. Так уж суждено. Да, именно так ей и скажут и будут утешать: мол, в ином мире вы обязательно встретитесь, а жизнь — это только мирская суета.

Человеку не следовало бы иметь перед другим обязательства, если он идет на что-нибудь трудное. А придает ли любовь отвагу?..

На безоблачном небе поблескивают самолеты. Горы гудят, как далекие раскаты грома. Жаль, что нет листьев на буке — они тряслись бы, как на осине. Что, если бы сбросили бомбу? Может быть, ему удалось бы спастись.

Он наклоняется к щели. Самолеты уже пролетели. Немцы спорят, чьи они: американские или советские. Говорят, что в лесу безопаснее, чем в бомбоубежище. Сердятся, что самолеты полетели бомбить их города. Потом они сидят и ждут. Все точно, в соответствии с приказом. Ждут серьезно, как смерть.

Смерть… Вероятно, ее нельзя избежать. Может быть, именно сейчас засыпало в братиславском тоннеле под Кремлем кого-нибудь из коллег Владо. Самолеты летели с юга. Возможно, засыпало Гудака. Он любил говорить: «Жизнь — это сумасшедший дом, и нечего тут раздумывать». Сейчас он, наверное, задыхается под кучей мокрых булыжников и железных балок. Никогда никому в жизни он не сделал ничего доброго. «Мир, — говорил он, — неблагодарный, поэтому каждое разумное существо должно заботиться только о себе». Гудак… Если он умирает, то не легко у него на душе. Он прожигал жизнь, жил впустую и теперь не знает, за что умирает. «Глупости, — противится своим мыслям Владо. — Я же знаю, что никого не засыпало, а Гудак преспокойно строит укрепления».

У Владо совесть чиста, она его не грызет. Он никому не принес неприятностей, жил честно.

Вновь воспоминания окутывают его. Он погружается в них все глубже и глубже…

Перед ним стоит учитель с закрученными усами. Видно, как за очками в его глазах сверкают молнии гнева. В руках он сгибает бамбуковую палку, усы у него зло топорщатся:

— Безобразники, разбойники, кто притащил жука? — прокатывается по классу угрожающий голос учителя. А по черной доске в это время ползет еще один майский жук. Он перебирается на рамку, выпускает крылышки и жужжа летит над партами. Однако ученики делают вид, что не замечают его. Их нарочито невинные глаза устремлены на учителя, на его высокий морщинистый лоб, но кто-то на задних партах не выдерживает, и оттуда слышен приглушенный смешок.

— Я не потерплю хулиганства! — кричит учитель. — Последний раз спрашиваю: кто притащил сюда жуков?

В кармане у Владо скребется еще один жук. Он незаметно пускает его в парту своего соседа Ферианца. Жук вылезает из парты и падает на пол.

— Нет, нет, пан учитель, — плачущим голосом говорит Ферианц, увидев у себя под ногами жука, — это не я их принес. Честное слово, это не я…

— А кто же тогда? — ударяет его подошедший учитель. — Святой дух?

Сознаться? Владо колеблется. В прошлый раз он разбросал по классу чихательный порошок и получил за это десять ударов палкой по мягкому месту.

Он смотрит на стул, поставленный вместо скамьи для наказаний, и затем на учителя. В нем закипает злость. Но он молчит, а учитель тем временем уже тащит за ухо Ферианца:

— Так говори, разбойник, это ты?..

— Нет, не я, пан учитель, не я!

Ферианц уже заливается слезами. Владо скрипит зубами: сейчас накажут невинного. Сознаться? Поднять руку? Но два озорства подряд — это слишком много. Ему здорово досталось бы: сначала скамья с розгами, потом дисциплинарное взыскание, сидение в школе после уроков… С Ферианцем поступят мягче, у него не было раньше провинностей.

— На скамью! — командует учитель, держа Ферианца за воротник.

Ферианц спускает брюки. Владо считает удары, всхлипывания соседа. Он злится на себя: бьют его одноклассника! Каждый удар Владо воспринимает как будто бьют его. Сознаться? Сейчас это уже бессмысленно. Ферианц получил свое, ему уже не поможешь. Зачем же ложиться еще самому на скамью? И у него не хватило мужества сказать тогда своему школьному товарищу: «Не сердись на меня, это я все устроил, ты поплатился за меня, я побоялся сознаться».