Натан Энгландер - Кадиш.com

— Да. Уладьте это, ребе! — говорит он. — Посмотрим, какие способы у вас есть.

Рав Рой делает глубокий вдох, напыживая грудь, словно голубь. Внезапно он кажется совсем другим — готовым все разрулить. Когда он глубокомысленно тянет себя за бороду, Ларри впервые кажется, что перед ним настоящий раввин.

— Со стороны вашего отца, — приступает Рой, — никого из братьев не осталось в живых?

— Никого, — говорит сестра Ларри. — Ни одного мужчины ни в одной ветви — только этот, единственный, ни на что не годный сын. Единственный мужчина. Вот только мужчина ли?

Раввин еще несколько раз тянет себя за бороду, словно бы укрощая ее.

— Вы могли бы, — говорит раввин, — вы могли быть йоцей [16] Здесь — выставить для соблюдения мицв. кого-нибудь другого в таких чрезвычайных обстоятельствах. Вы могли бы назначить кого-то наподобие шалиах мицва [17] Шалиах мицва ( иврит ) — «посланец, исполняющий заповедь». — Примеч. ред. — это вроде эмиссара. Законного представителя, который будет читать молитву вместо вас.

— Представителя? — говорит Дина. — Хотя этот — вот же он — жив-здоров?

— Лишь бы кадиш читали; все остальное не имеет значения. Вначале мы пробуем наилучший вариант. А потом ищем иное решение.

— Значит, ее муж мог бы, — говорит Ларри, — если захочет…

— Только не Ави, — говорит Дина. — Только не мой муж. Хочешь нанять представителя — ищи представителя.

А раву Рою она говорит:

— Но если он найдет кого-то другого, это действительно будет кошерно? В полной мере? Все равно как если бы он читал сам?

— В полной мере и во всех отношениях. Кошерно на тысячу процентов, если тот, кто читает, не пропускает ни одного раза и неуклонно упоминает вашего отца в своих молитвах. Не рассказывайте всем вокруг, но это действительно — галахически — одно и то же.

Сестра смотрит на брата. Брат смотрит на сестру. И Дина кивает в знак согласия:

— Ларри, разберись с этим. Сегодня же вечером. Или я прикую тебя цепями к кровати. Понял? Если я не буду знать, что молитву читают, никуда тебя не выпущу.

Она оборачивается к раву Рою:

— Если это действительно кошерно, как вы говорите, ребе, я это приму. Но обязанность проследить за этим — она все равно на нем. Пусть мой брат хоть раз в своей горништ [18] Никчемной ( идиш ). жизни за что-то несет ответственность. Пусть сам разгребает свое говно.

Вот лежит Ларри, придавленный бременем своего долга. Как же ему подыскать человека, который читал бы кадиш вместо него?

Он знает, что сейчас неспособен мыслить рационально: мешают переутомление, отчаяние и скорбь, мешает и то, что он оказался на территории, где хозяйничает сестра, и выбился из привычного распорядка. Поспать бы хоть немножко. Дожить бы до утра — тогда он атакует проблему и лоб.

Если вскоре удастся заснуть, он, авось, все-таки не спятит.

Но чтобы заснуть — Ларри-то знает, — надо выпустить пар. Почти неделю он, хоть и поднимал бунт по мелочам, не курил ни табак, ни травку, не выпил ни рюмки (что уж говорить о трех рюмках!) крепкого спиртного, ни разу не бухнулся на диван в гостиной, чтобы вволю покушать и вволю посмотреть телевизор — обжираться пищей для желудка и пищей для глаз, пока от всякой дряни желудок не сведет изжога и мозги не помутятся.

Ларри воздерживался даже от компьютерных способов расслабиться: никакой электронной почты, никаких игр; воздерживался и от интернета, кроме той неудачной попытки подольститься к племяннику, щегольнув познаниями о морских обитателях. Ларри не делал ничего ради удовольствия или бегства от реальности. Разве не в этом, по большому счету, состоит смысл шивы?

Следовать этому пути размышлений — классический, как Ларри знает и сам, образчик его коронной трусости и непоследовательности в рассуждениях, нежелания вдумываться в свои же заветные мысли.

Если бы он мечтал выпустить пар, искал способ бегства и честно пытался слегка расслабиться, то в списке вариантов в голове Ларри была бы всего одна строка. То, чему после кончины отца он абсолютно определенно не предавался, — ровно то, чему он, хоть никогда не решится себе в этом признаться, начнет предаваться вот-вот.

У Ларри ушли годы и годы пострелигиозного аутотренинга на то, чтобы отключать глаза Бога и глаза дорогих усопших: он больше не чувствует на себе их взгляды, когда ударяется в разврат. Но с минуты, когда он потерял отца, он ни разу не ублажал себя порнухой — не мог прогнать смутное ощущение, что недавно умерший отец смотрит на него сверху.