Михаил Холмогоров - Жилец

И вроде бы дело пошло. Начал с картины погрома, увиденной глазами чудом уцелевшего – единственного из всей большой семьи – мальчика; бундовский кружок в реальном училище и осознанный переход в большевики. Наконец, торжество: ту толпу, что растерзала его семью в 1903 году, комиссар Блейман ведет из боя в бой против подстрекателей погромов. Беспощадный к себе, беспощадный к врагу, беспощадный к любому нарушителю пролетарской дисциплины в рядах доблестной Антиоховской дивизии. Тут он изрядно приукрасил образ Блеймана, втиснув в него все свои романтические мечты. Собственные же впечатления о фронте были тускловаты, оба раза он попадал на войну в слякотную осень, отличиться особо не доводилось: бои каждый раз застигали врасплох. Трусом Штейна не назовешь, но ведь и командиром тоже: как и все, он куда-то бежал, оскальзываясь и спотыкаясь, куда-то стрелял, не ведая, попадет ли; а кончалось все так же внезапно, как и началось: белые будто в воздухе растворялись. Дважды это была победа, а три раза после такого боя их часть оказывалась отброшенной назад. Поляки были остервенелы в схватках и своей земли не уступили. Обе командировки кончились ранениями, не очень тяжелыми, так что, заслужив орден Красного Знамени, военного опыта Штейн так и не нажил и напрасно тужился в усилиях хоть что-нибудь увидеть и понять в тех боях. Но оттого ярче разыгралось воображение. А если быть точным, не столько воображение сколько память о прочитанных в отрочестве книжках о храбрых рыцарях, мушкетерах и американских индейцах. И однажды Штейн, к собственному радостному изумлению, так разогнался пером, что отмахал страниц тридцать за два дня почти без черновиков.

Гоголь, кажется, советовал молодым писателям запихнуть свое сочинение куда-нибудь подальше с глаз, во глубину стола и не вспоминать о нем год. Через год извлечь, прочитать, ужаснуться, какой был идиот всего год назад, поправить поумневшим пером и снова запереть рукопись на год. И так, пока не придешь к строгой мысли, что вещь твоя выдержала заточение.

Это у них, в неторопливом девятнадцатом веке, можно было позволить себе на целый год запереть рукопись. С Гоголя никто не требовал – вынь да положь – роман к десятилетию Октября. Правда, у Гоголя и советчиков не было рядом, некому было подсказать. А у Штейна – целая бригада, и он над ней начальник. Да то-то и оно, что начальник. Нисходить до совета? Ни за что!

И Арон Моисеевич, закусив губы, продолжал молча корпеть над своим сочинением.

И все ж настал момент, когда его герой комиссар Натан Блейман сложил голову в честном бою. Сюжет исчерпан. Что теперь?

И надо показать, и неловко. Рушится дистанция. Это же недопустимо – кто я и кто они? Но читает Арон Моисеевич написанное собственной рукой – нравится. И бес тщеславия жжет душу. Да, о собственной руке. Надо ж перепечатать. Эльза дама стервозная, но она – свой человек и не выдаст. Вот пусть и печатает.

Но вот уже и Эльза принесла текст, отпечатанный на великолепной бумаге, и даже – что за умница! – орфографические ошибки поправила. И задала несколько мягких вопросов, открывших автору речевые неловкости и пару противоречий. Он, конечно, все поправил, и теперь-то уж, ясное дело, хоть в журнал. Да в конце-то концов, не так блестяще, как у Свешникова, но ведь не хуже, чем у Чернышевского или того же Поленцева. И вот еще что важно. Как в нашем «Хладном Тереке» обойтись без комиссара, без убежденного и всех вокруг убеждающего большевика? А он – вот он: товарищ Блейман, профессиональный революционер, жгучий брюнет с испепеляющим взглядом черных, как преисподняя, глаз, в кожанке и с маузером на боку.

Штейн вызвал к себе Фелицианова.

Вид у хозяина кабинета был не по-начальственному смущенный. Он как-то прятал глаза, боясь встретиться взглядом с Георгием Андреевичем. Впервые Штейн не был руководителем группы «Хладный Терек», а старался им быть. Нарочито угрюмо спрашивал о ходе работы, супил брови и пытался не обозначить ни похвалы, ни особого неудовольствия. И, как показалось Фелицианову, зачем-то тянул время, спрашивая вещи давно ему самому известные.

Лишь через добрый час Штейн, внезапно покрасневший, изрядно перед тем повозившись в ящике стола, протянул Фелицианову папочку:

– Тут прислали нам из центрального аппарата матерьяльчик. Посмотрите, пожалуйста. Вдруг пригодится. – При этом он как-то замялся, изобразив задумчивость, наконец не очень уверенным тоном произнес: – Я, правда, плохо представляю, как это вплетется в ткань нашего романа, но, говорят, там есть кое-что интересное.