Николай Шмелев - Ночные голоса

Небольшая уютная площадь перед причалами была более оживленной. Но и здесь люди двигались как во сне, медленно переставляя ноги и подолгу останавливаясь то возле парапета, нависавшего над морем, то около киосков, где продавалась всякая всячина. В углу площади стояло белое здание с витиеватым балкончиком. В нижнем этаже его был буфет со стойкой, за которой орудовала пышнотелая татуированная красавица, улыбавшаяся всем без различия одинаковой улыбкой. Через несколько дней они сделались приятелями, и, когда он усаживался, она, уже не спрашивая, пододвигала ему стакан воды, чашку густого кофе и какую-нибудь плюшку.

Поболтав с ней о том о сем и выкурив пару сигарет, он набирал в киоске кипу газет и шел на бульвар, к облюбованной им скамейке, откуда хорошо было видно море, пирс и другой, горный берег бухты, заросший лесом. Он мог часами сидеть здесь и смотреть, ни о чем не думая, на голубое пространство залива, на чаек, плавно взмывавших вверх и с криком камнем бросавшихся оттуда вниз, на редкие суда, пристававшие к причалам, — белая окраска их слепила глаза даже на расстоянии. Мимо катились детские коляски, шаркая, проползали какие-то старушки, доносились обрывки фраз, набегавший с моря ветерок шевелил листву над головой, ерошил волосы, и от этого на душе устанавливались мир и тишина, и казалось невероятным, что где-то вообще существуют страсти, неразрешимые проблемы, скрежет металла и надсадное, всеподавляющее рычание машин.

Днем он лежал на теплой гальке, возле самой воды, перебирал камушки, следил, как всякая весенняя мелюзга — букашки, жучки, крошечные крабы — копошилась вокруг, устраивая свою жизнь. Постепенно море менялось, из голубого превращалось в темное, потом блекло, растопленное солнцем. Изгибы еле заметной волны один за другим набегали на песок и беззвучно отползали назад, оставляя за собой белые пузырьки пены в ямках между камнями…

Вскоре он открыл для себя еще одно место. Почти в самом конце вытянувшегося в море пирса пристроилась кофейня под полосатым тентом: десяток столов, плетеные стулья, черный железный ящик с песком, в котором в маленьких тигельках томился и доходил крепчайший кофе. Дощатые стены, с трех сторон прикрывавшие стойку, были сплошь обклеены футбольными афишами, портретами мировых футбольных звезд, снимками команд, победивших на различных первенствах. Кофе варил пожилой веселый грек. Шумно, с яростью и насмешками, поминутно выхватывая тигельки и вновь втыкая их в песок, он с утра до вечера обсуждал футбольные события с такими же, как и он, болельщиками, вечно толпившимися у его стойки. Широта познаний и бескорыстный азарт этого маленького сообщества вызывали восхищение. Греку помогала жена, снисходительно улыбавшаяся всякий раз, когда голос ее мужа начинал греметь на самых верхних раскатах, а гвалт вокруг него усиливался настолько, что никаких слов уже нельзя было разобрать. Она же разносила кофе по столам, выставленным к перилам пирса.

Но здесь уже был другой мир, и жили здесь по-другому. Степенные старики в больших серых кепках занимали эти места с утра и сидели до самого заката, время от времени перебрасываясь отдельными словами и медленно перебирая в узловатых пальцах крупные янтарные четки. Солнце жгло их морщинистые шеи, палило сквозь вылинявшие, просоленные потом рубахи — рукава их были неизменно спущены и застегнуты у запястий. Но старики не шевелились, не искали тени: блаженные теплые дни наступили лишь недавно, и вместе с ними еще на год отодвинулось то время, когда смерть обычно приходит за человеком, прожившим долгую и праведную жизнь. На каком языке они говорили — Русанов не знал, но это и не нужно было: гораздо больше значили медленный равнодушный взгляд из-под полуопущенных век, которым они провожали гуляющих по пирсу, или бесстрастное выражение их лиц, не менявшееся часами. Иногда они играли в нарды: сухой стук костяшек по доске подолгу бывал единственным звуком, нарушавшим тишину над столами. Каждый день, обычно поближе к вечеру, в кофейне появлялся оборванный старикашка со слезящимися глазами и, присев к какому-нибудь столу, начинал пиликать смычком по инструменту, похожему на скрипку, но в две струны. Дребезжащим голоском он пел какую-то тягучую песню, то завывая, то сбиваясь на еле слышное бормотанье. Никто не обращал на него внимания, но никто и не гнал его. Жена грека выносила ему чашку кофе, он выпивал и, не платя и не прощаясь, уходил.

Наступал вечер, зажигались фонари на бульваре, набережная наполнялась людьми. Горожане выходили подышать воздухом, чинно, под руку, прогуливались вдоль главной аллеи, от одной беседки до другой, останавливались небольшими группами, чтобы обменяться приветствиями и новостями. Играла музыка в ближайшем ресторане, ребятишки кричали и гонялись друг за другом, путаясь под ногами у взрослых. Франтоватые молодые люди, державшиеся особняком, как по команде, поворачивали головы вслед каждой новой юбке. Город просыпался от зимней спячки, и в воздухе, в дрожании голосов уже чувствовалось приближение той поры, когда начнется жизнь, полная приключений и происшествий.