Николай Шмелев: Ночные голоса

Нет, слава Богу, обошлось. Ресурсы терпения у нашего народа и впрямь оказались бесконечны. Но ведь нужно было время, чтобы убедиться, что жизнь вытолкнула нас с женой из дома не насовсем, что закончится срок контракта — и мы вернемся назад к себе, к своей работе, к своим книгам, к друзьям и сможем и дальше как-то жить, не теряя хотя бы элементарного человеческого достоинства.

А Стокгольм, конечно, и тогда продолжал, как и жил, жить своей собственной жизнью. Что ему до нас, до наших страхов? До того, что еще кто-то не спит в нем по ночам и смотрит в окно на фонари, на тихую, давно уже спящую глубоким сном улицу, и курит, курит, и ходит, неприкаянный, из угла в угол, поскрипывая в тишине навощенными до блеска половицами…

О, много он чего видел на своем веку, этот изумительный по своей суровой красоте город Стокгольм! Город, сумевший, после стольких войн и кровавых мятежей, обуздать наконец разрушительные людские страсти и инстинкты и создать для своих жителей устойчивую, надежную, спокойную, воистину человеческую жизнь. Город, целиком построенный на скалах и на воде. Город, вот уже двести лет занятый лишь строительством, лишь украшением жизни, лишь здоровьем и счастьем населяющих его людей.

Правда, и в нем иногда убивают, как убили несколько лет назад Улофа Пальме (на месте убийства, на Свеавеген, на асфальте — всегда цветы). И в нем курды воюют с турками, а турки — с курдами. И в нем в скверике около обсерватории каждый день можно видеть одних и тех же опустившихся, опухших личностей… Но, черт возьми, даже «бомжи» в Стокгольме какие-то особенные! Он, «бомж», не будет приставать, не будет хватать тебя за руку: он негромко, вежливо, сохраняя достоинство, попросит у тебя (причем почему-то обязательно по-английски) сигарету или крону и, поклонившись, отойдет назад, к скамейке, на которой его дружки тихо-мирно, никому не мешая, попивают с утра свое пиво или просто так жмурятся, нежатся, дремлют, подставляя свои небритые физиономии скупому стокгольмскому солнцу.

А и солнце, и небо — они тоже в Стокгольме необычные. Иногда мне казалось, что именно они больше всего виноваты в том, что с утра до вечера не отпускала меня здесь тоска. И солнце низкое, и небо низкое — да-да, прозрачное, бездонное в своей прозрачности, но именно низкое, нависающее прямо у тебя над головой, так, что, кажется, рукой можно до него достать. А к вечеру оно, небо, еще и желтое с той, закатной, стороны, и купола, и шпили церквей в нем торчат, и все это далекое, пустое, холодное, вечное, и улицы пустые, и парки, и озеро Маларен, и дворцы, и ратуша, и мосты…

Слишком все красиво, слишком все пусто и прозрачно — нервы сами собой взвинчиваются, по спине бежит озноб, ноги ускоряют шаг, и ты куда-то спешишь, торопишься, размахивая руками, а куда? Еще один мост, еще один холм, а вернее, застроенная домами скала, еще одна кирха, или парк, или опять вода, и на ней неподвижные яхты, приткнувшиеся к причалу, и набережная, и каштаны на ней, а на озере лебеди, а над озером чайки…

А если устал, если уж совсем невмоготу стало это одиночество на людях, на бегу — можно погрузиться и в другое, еще более полное одиночество. Например, зайти в первую попавшую кирху и там посидеть на скамеечке в совершенно пустом ее зале, где-нибудь поближе к алтарю, и если повезет, услышишь даже, как невидимый снизу органист репетирует там, наверху, что-то совсем уж внеземное, совсем уж потустороннее: Бах, догадываешься ты. Или сесть на лавочке под стенами ратуши, у могилы Биргер Ярла — основателя Стокгольма, и смотреть на воду, и если долго смотреть, то непременно увидишь, как здесь, в самом центре города, на твоих глазах из озера свечой выпрыгнет метровый лосось и тут же опять камнем уйдет в воду. Или же просто спрятаться в маленьком университетском скверике, это совсем уж возле твоего дома, и там сидеть, под вязами и каштанами, и смотреть на сорок, важно расхаживающих по траве, и на крокусы, кучками пробивающимися там и сям из земли, и слушать стук дятла над головой, и редкие гудки машин там, за оградой, и за все время, пока ты сидишь, не увидеть в этом скверике ни души. Ну, разве что раз-другой какая-нибудь молодая мама с коляской, не торопясь, пересечет его из конца в конец и, может быть, даже кивнет и улыбнется тебе: шведы, как известно, суровый, замкнутый народ, но это больше по виду, а так-то они добрые люди и на добрый взгляд отвечают обычно тоже добром.

Но самый верх одиночества это, конечно, моя комната в снятой нами квартире на четвертом этаже в большом сером доме на Вега-гатан, рядом со знаменитым собором Густава Вазы на Оден-план. Письменный стол у окна, потертый палас на полу, в углу покрытая пледом раскладушка, полстены — изразцовая печь с медной заслонкой (разумеется, недействующая), на другой стене огромный старый плакат про какие-то морские торжества, имевшие место в Стокгольме, Бог знает, в каком году: адмиралтейство, силуэты кораблей, облачка дыма из корабельных орудий… Но главное — это большая белая деревянная чайка по имени Моцарт, висящая у меня под потолком. Дернешь за шнурок — и она тотчас же (и долго потом!) начинает плавно махать крыльями, и на каждом крыле снизу написано: «Моцарт». Даже самому мне теперь поверить трудно, сколько же я простоял в одиночестве в этой комнате, дергая так за шнурок… Между прочим, там, за этим письменным столом, под этой чайкой по имени Моцарт, я и написал вчерне свой последний роман «В пути я занемог».