— Николай Петрович, сходите в здешний квартал «красных фонарей». Уверяю вас, не пожалеете…
— Зачем? Чего, интересно знать, я там не видел? Не первый же день на свете живу…
— А вы сходите. Дело не в квартале. Дело в той телефонной будке, которая посреди этого квартала стоит…
Ну, конечно, заинтригованный, я пошел: времени у меня в тот приезд в Голландию было, надо сказать, хоть отбавляй. Нашел этот квартал — он почти что в самом центре города. Квартал как квартал: чистенькие старинные домики с витринами на первых этажах, а в каждой витрине барышня весьма привлекательная, в неглиже, стоит или сидит, мужики разные вдоль витрин бродят, разглядывают, посмеиваются, иногда что-то на пальцах объясняют этим девицам… И всего-то две улицы в этом квартале, пересекающие одна другую. А на перекрестке, так оно и есть, стоит телефонная будка. И будка тоже как будка — ничего особенного в ней тоже вроде бы нет.
Но когда я потянул на себя тугую, неподдающуюся дверь этой будки и с усилием распахнул ее — вот тут я действительно остолбенел: сидит! В будке, люди добрые, Сталин сидит! Большой поясной бюст Сталина на подставке, и все как надо: и форма генералиссимуса на нем, и усы, и эта вечная его, мефистофельская усмешка над всеми нами из-под усов…
Я не удержался, спросил все-таки какого-то проходившего мимо голландца (они все говорят по-английски): давно ли он тут сидит?
— Давно. Точно уже не помню… Во всяком случае, очень давно…
— Со дня основания Гааги? — неловко пошутил я.
— А что? Может быть, и так, сэр, — усмехнулся в ответ голландец, поклонился и пошел дальше по своим голландским делам.
«Стоять, стоять, стоять…»
В 1988 году довелось мне совершить небольшое путешествие в автобусе по Америке.
Это была довольно известная в то время Дортмутская конференция: половина ехавших в автобусе были американцы, половина — русские. И очень мне, помню, нравился среди них, американцев, один на вид весьма славный старичок: в рубашечке с короткими рукавами, в парусиновых штанах, в бейсболке на голове с обернутым назад козырьком, в чешуйчатых, круглых очках на носу. Но особенно нравилось то, что он ехал всю дорогу в домашних войлочных тапочках, а в левом тапочке вокруг большого пальца была вырезана большая дырка, и из нее наружу как-то очень трогательно торчал плотно забинтованный сам этот палец — что-то с ним было, видно, не так у старика.
Американцы вообще публика любознательная, и старичок тоже, помню, все вертел головой по сторонам, с любопытством приклеивался время от времени носом к окну, интересовался, где мы, мимо чего мы едем и куда приедем, и кто нас там ждет. А когда начинали разносить по рядам дорожный ланч в пластиковой коробочке с откидной крышкой, то с видимым, явным удовольствием уплетал этот ланч, как говорится, за обе щеки, тщательно тыкая тоже пластиковой, конечно, вилочкой в содержимое коробочки. Ну, что могло там быть, в этой коробочке? Ну, салат был, ну, сэндвич с ветчиной, ну, вероятно, еще кусок шоколадного торта или яблочного пая — что же еще? Я, признаться, даже и не помню сейчас, что там было, помню только — обыкновенный американский походный ланч, и больше ничего.
А когда я, наконец, решился спросить сидевшего рядом со мной американца: «Кто это?» — ответ, помню, меня, истинно российского человека, прямо скажем, просто-напросто сразил:
— Это? Это Рокфеллер.
— Как?! Тот самый — миллиардер?
— Да, это он. А почему, собственно, вас это так удивляет?
Ну, что я мог сказать ему? Почему? А потому. Потому, что это Рокфеллер. Потому, что он вот уже вторые сутки едет с нами в автобусе. Потому, что у него торчит забинтованный палец из дыры в войлочном тапочке. Потому, что он с таким удовольствием поглощает из пластиковой коробочки ланч, цена которому, дай Бог, доллар, ну, от силы два. Да мало ли почему? Все равно ведь, парень, не поймешь ничего, что же я буду силы-то зря тратить, объяснять тебе, почему…
И вспомнилась мне в этой связи одна картинка, а вернее даже не картинка, а некое состояние, однажды испытанное мной. Было это в начале 80-х годов, за год-другой до прихода М. С. Горбачева к власти. Уже достаточно поздно, около часу ночи, я оказался однажды один на Каменноостровском проспекте в Ленинграде. На улице не было ни души, и машин тоже уже не было, а если и проносилось мимо какое такси, так уже занятое. Тишина, тусклые фонари, никого и ничего, легкий предутренний озноб по спине — середина лета, вот-вот начнется рассвет.
Читать дальше