Рэйчел Бинленд - Флоренс Адлер плавает вечно [litres]

– Кто там?

Стюарт не считал нужным представляться, учитывая, что отец сам вызвал его. Вместо этого он повернул ручку двери и вошел.

– Ты добрался до меня, как я вижу, – сказал отец, кидая взгляд на наручные часы.

– Добрался.

– Опоздав на двадцать три часа.

Стюарт не собирался реагировать.

– Я здесь, – сказал он и, не дожидаясь приглашения, сел в одно из двух кожаных кресел, что стояли лицом к столу, – дорогому баухаусовскому сооружению из красного дерева и стальных труб, которое по заказу отца доставили из Германии. Стюарт развернул леденец так громко и медленно, как только мог, и кинул его в рот.

Отец молча смотрел на него.

– Да? – спросил Стюарт, когда не мог больше терпеть его испытующего взгляда.

– Я слышал о Флоренс Адлер.

Стюарту не нравилось, как ее прекрасное имя звучало на языке отца, не нравилось, что он называл ее по имени и фамилии, как будто без этого Стюарт не понял бы, о ком шла речь.

– Откуда слышал? – спросил Стюарт.

– Неважно.

– Очень важно, вообще-то.

– Чаз сказал мне.

– Шеф? – Стюарт хотел бы спрятать выражение лица, но хорошим игроком в покер он не был. Неужто шеф Брайант был так глубоко повязан с отцом, что тут же побежал отчитываться в «Ковингтон», едва услышал о случившемся с Флоренс?

– Он волновался за тебя.

– Об этом он мог сказать мне .

В ответ отец зажег сигарету.

– Ты не можешь продолжать так вмешиваться в мою жизнь, – сказал Стюарт.

– С каких пор выражение сочувствия сыну превратилось во вмешательство?

– Я пропустил эту часть.

– Какую часть?

– Когда ты выражал сочувствие, – пояснил Стюарт, убирая в карман обертку, и взял в руки стеклянное пресс-папье, стоявшее на углу стола.

– Мне жаль, Стюарт. Действительно.

– Возможно, с этого стоило начать.

– Стюарт, правда. Ты ведешь себя смешно.

– Я веду себя смешно? Я веду себя смешно? Разве это я так жажду следить за своим двадцатичетырехлетним сыном, что заплатил его боссу, лишь бы того перевели на мой пляж?

– В этом все дело?

– У тебя не было права переводить меня на вышку Кентукки-авеню. И у тебя нет прав притворяться, что тебя волнует, как я переживаю смерть Флоренс. Плевать ты на нее хотел, пока она была жива.

– Она была совершенно нормальной девушкой. Я просто думал, что тебе лучше было бы тратить свое ограниченное время на что-то другое.

– И что это должно значить? – Стюарт заметил, что сжимает пресс-папье слишком крепко, и его ладонь покрылась потом.

Отец не ответил, только стряхнул пепел с сигареты в пепельницу, которую давно следовало опустошить.

– На самом деле ты хотел сказать, – продолжил Стюарт, – что я должен тратить свое время на кого-то, кто не был бы еврейкой.

– Я этого не говорил.

– Ага, все равно что сказал.

– Знаешь, что я думаю? – спросил отец.

Стюарт не ответил, только вернул пресс-папье на место и встал с кресла.

– Я думаю, тебе удобнее представлять меня злодеем. Ты находишь оправдание тому, что проводишь весь день на солнце, а ночь – в клубе.

– Да что ты знаешь о моем удобстве?

– Я знаю одно, – бросил отец ему в спину. – Найдется немало людей, которые могут построить карьеру в Пляжном патруле Атлантик-Сити, но ты не один из них.

Стюарт открыл дверь офиса и вышел наружу, когда отец рявкнул ему напоследок:

– Самое время тебе убраться с пляжа.

Когда Анна добралась до «Ножа и Вилки», ресторан уже был забит бизнесменами, потягивающими коктейли и лакомившимися толстыми красными хвостами лобстеров. Она прибыла на перекресток Атлантик и Пасифик-авеню, тщательно последовав утренним указаниям Джозефа, и, к своему вящему удивлению, обнаружила здание с зубчатым коньком и терракотовой крышей, которое уместнее смотрелось бы в Бельгии или Голландии. Лепнина на фасаде была украшена маленькими ножами и вилками, и она замерла на мгновение, наслаждаясь деталями, прежде чем потянуться к ручке большой латунной двери. В ресторане было темно – окна из освинцованного стекла сверкали на солнце, но едва пропускали свет. Ставни были приоткрыты, но из них не дул даже легкий ветерок, и жар из кухни наводил на мысли о неизбежности лета.

Метрдотель провел Анну наверх, в большую комнату, уставленную банкетками из кожи и ворса. В центре располагалась несколько накрытых скатертями столов, за одним из которых уже сидели Джозеф и мистер Хирш из местного отделения «Американского еврейского комитета». Джозеф указал на нее и сказал что-то мистеру Хиршу. При ее приближении оба встали.