Наталия Полянская - Кот для славы [litres]

Она до сих пор помнила лица. Полицейских было двое. Один постарше, худой, с усатым, словно ветрами выдубленным лицом и грубыми короткопалыми руками. И второй – чуть помоложе, черты лица мягкие и глаза такого глубокого василькового оттенка… Иногда Лизе снилось: они снова приходят, и на лестничной площадке растут васильки.

– За несколько домов отсюда есть подворотня, – сказала Лиза. – Папа с мамой возвращались домой и почти вернулись. В тот вечер трем наркоманам не хватало на дозу, не хватало настолько, что они решились схватить людей на центральной улице. Ну как… У нас тут, конечно, центр, но центр тихий. Садовое, основной транспортный поток, метро – всё дальше. А здесь они решили поохотиться, ведь многие возвращаются летним вечером с прогулок, из баров. Приставили ножи, затащили в подворотню. Сказали отдать деньги и ценности. Смешно – у папы с мамой на двоих всего-то тысяча и была, так, мороженку купить. Отдали, конечно, жизнь дороже. Потом эти сказали: снимайте обручальные кольца. И сняли бы, это всего лишь металл, но у папы кольцо крепко на руке сидит, он замешкался. А этим… подонкам показалось, будто идет кто-то, или сирену они услыхали – внятно не смогли объяснить, они ведь обдолбанные все. Они и…

– Лиза, – торопливо произнес Глеб, – не надо.

– Надо. Они пустили ножи в ход. Их было трое, я уже сказала. Папа с мамой сопротивлялись, кричали. Никто не вышел. По улице шли люди, но они побоялись заглянуть, убежали. На соседнем магазине камеры, видно было… Когда эти… закончили, тоже ушли. На камерах засветились. Их поэтому и взяли в ту же ночь. И суд был очень быстро.

– Ты меня не взяла на суд.

– Я не хотела, чтобы это было связано с тобой, – честно сказала Лиза и посмотрела ему прямо в глаза. – Я подумала: пусть это будет только мое, незачем тебе. Понимала, что мне еще терапию проходить и жить как-то, а если в моей голове ты будешь связан с этой историей и судом, то мне потом будет сложно с тобой общаться. А я не хотела, чтобы ты исчезал из моей жизни, не хотела выкинуть тебя, как напоминание о том, что было. Понимаешь?

– Да, – медленно сказал Глеб. – Теперь, кажется, да.

Лиза зажмурилась на миг и позволила себе вспомнить. Долгая дорога от квартиры в подворотню – короткая, на самом-то деле, но показавшаяся очень длинной. Полицейская машина и «Скорая», мигалки включены, но звука нет, синие и белые всполохи на стенах. Яркие ленты ограждения, парочка ночных зевак. Чье-то белое, как луна, любопытствующее лицо в окне. Темный зев подворотни, вспышки – теперь уже от фотоаппаратов, валяющаяся старая картонка, еще одна, обертка от шоколадки, а на ней – ярко-красные капли. Как брусника на болоте. Еще одна вспышка, и в мгновении, остановленном ею, – нечто бесформенное, непонятное, жуткое, что никак не могло иметь касательство к ней, Лизе Алферовой, благополучной домашней девочке из старой Москвы. Но – имело. Она как-то сразу это поняла, всей собой, и тут же решила, что дальше ее этого никто не увидит и не услышит. Ни соседи (консьерж – кремень и болтать не будет, Лиза знала, однако всё равно потом попросила его), ни Глебовы родители, ни сам Глеб. Как хорошо, что он неделю назад уехал в свой вымечтанный тур по Абхазии! Писал оттуда, обещал привезти миллион фоток и курагу. Пусть будет там. Все, кому надо хоть что-то сообщить, узнают без подробностей, лишь факт. Лиза станет плотиной, она оградит тех, кто живет в нормальном мире, чтобы и эти люди не потрескались. Чтобы они не стали смотреть на нее жалобными глазами, охать «бедная девочка» и всячески ее утешать. Так, в озере чужой жалости, она не выживет. А если промолчит, то сможет.

– Я думала, в обморок там грохнусь. Но почему-то нет. Это… да, было страшно, Глеб. Крови очень много, те утырки же били практически вслепую, и пока… справились, время прошло. Я думаю иногда, что бы было, если бы те люди, проходившие мимо, не испугались и позвонили в полицию. Или хотя бы зашли в магазин и сказали: так и так, в подворотне кричат. Они же просто убежали. Их не нашли, хотя искали, думали вызвать свидетелями. Как они с этим живут? Один звонок или, может быть, окрик, и наркоманы могли бы испугаться, убежать. Но… папа говорил, что история не терпит сослагательного наклонения. Если бы да кабы…

Глеб сжал ее руку.

– Не терпит. Но не думать об этом сложно.

– Я очень старалась, – созналась Лиза. – В общем… Я опознала родителей, их увезли. Ответила на все вопросы полиции, меня отпустили, светало уже. Пришла домой, позвонила маминой подруге тете Свете. Помнишь ее? Суровая такая. Именно ее суровость мне и требовалась. Тетя Света не стала разговоры разводить, приехала, посмотрела на меня, спросила: «Тебе что сейчас поможет?» Я говорю: «Вы. Я не разбираюсь в похоронах, если тех поймают – суд будет, я ничего об этом не знаю». – «Родительские вещи убрать?» – спросила тетя Света. Я видела, что она плачет, но при мне сдерживается. Говорю: «Давайте уберем. Во всяком случае, пока что». Она меня обняла, мы так постояли, а потом принялись за дело. Словно нереально всё было. А в десять утра позвонили из полиции – поймали тех . Там даже делать было нечего, они сознались сразу, под кайфом были. Тогда я уже твоим родителям позвонила, сообщила им, чтобы они на похороны могли прийти, но велела тебе ничего не говорить. Прости меня, Глеб. Если бы ты приехал, то, наверное, пожалел бы меня. И я бы тогда сломалась. А так…