Тове Дитлевсен - Зависимость

Дома Эббе пытается вытащить из меня, как обстоят дела у Эстер и Хальфдана, но я отделываюсь односложными ответами. На вопрос, что случилось, отвечаю, что болит зуб. В кровати разворачиваюсь к нему спиной и ощущаю легкий след от укола на сгибе руки. Я только и думаю, как повторить это ощущение, мне безразличны все, кроме Карла, — даже Эббе.

Теперь, когда Эббе уже нет в живых, я пытаюсь вспомнить его лицо — и всегда представляю его себе таким, как в день, когда сообщила, что у меня есть другой. Мы сидели за ужином с Хэлле. Он отложил приборы, отодвинул тарелку. Побледнел, на щеке задрожал нерв — но больше никаких признаков волнения. Он поднялся, взял с полки трубку и принялся тщательно ее набивать. Начал расхаживать по комнате, неистово затягиваясь, взгляд уставил в потолок — словно в поисках решения. И что же, ты хочешь развестись? — глухо и спокойно спросил он. Не знаю, ответила я, пока что мы с Хэлле просто переедем на время. Может, еще и вернемся. Неожиданно, отложив трубку в сторону, он взял Хэлле на руки, что делал крайне редко. Папа расстроился, сказала она, прижавшись к его щеке своей. Нет, он выдавил из себя улыбку, ешь. Он усадил ее обратно в детский стульчик, взял трубку и продолжил бродить со словами: совершенно не понимаю, почему обязательно надо жениться или жить вместе. Приходится видеть одних и тех же людей на протяжении всей жизни — а в этом есть что-то неестественное. Кто знает, вдруг у нас всё было бы лучше, если бы мы просто навещали друг друга. Кто он? — добавил он, не глядя на меня. Врач, ответила я, познакомились на «туберкулезном балу». Эббе снова сел, и я заметила капельки пота на его лбу. Он спросил, по-прежнему уставившись в потолок: ты думаешь, что он может дать тебе мировоззрение? Когда Эббе расстроен, он всегда да ляпнет какую-нибудь глупость. Не понимаю, о чем ты, сказала я в ответ, мировоззрение — это ведь не то, что можно просто так дать друг другу.

В постели он в последний раз обнял меня, но заметил, что я далека и отстранена. Да, произнес он, ты влюбилась в другого. Такое может случиться с каждым, в кругу наших знакомых — привычное дело. Но я всё равно не могу поверить. Всё равно сломлен, хотя этого и не показываю. Это мой недостаток — всегда старался не обнаруживать чувств. Если бы я показал, как сильно тебя люблю, вероятно, всего этого и не случилось бы. Эббе, произнесла я, касаясь пальцами его век, мы будем видеться, и, может быть, ты познакомишься с Карлом. Может быть, мы будем хорошо ладить втроем. Нет, неожиданно отрезал он, пусть он даже не показывается мне на глаза — только ты и Хэлле. Я приподнялась и мгновение разглядывала его красивое молодое лицо с нежными, едва проступающими чертами. Что, если бы я рассказала правду? Если бы я рассказала, что влюбилась в жидкость в шприце, а вовсе не в мужчину — хозяина этого шприца? Но я не рассказала — никому. Это было как в детстве: сладкие секреты рушатся, стоит только открыть их взрослым. Я повернулась на бок и заснула. На следующий день вместе с Хэлле нам предстояло переехать в пансион в Шарлоттенлунде, который для нас подыскал Карл.

Это оказался пансион для пожилых одиноких женщин. Комната обставлена плетеной мебелью, обитой кретоном, там же кресло-качалка с привязанной к нему подушкой под спину, высокая металлическая кровать еще из восьмидесятых и небольшой дамский письменный стол, который едва не разваливается, когда я обрушиваю на него свою печатную машинку. Даже маленькая детская кроватка среди этой рухляди кажется прочной, не говоря уже о самой Хэлле. Из перевернутого кресла-качалки она сооружает лодку и в первый же день принимается грызть отвратительно уродливую фигуру Христа в полный рост, стоящую за письменным столом. В этот период Хэлле не хватало кальция. Среди монашеского спокойствия ее пронзительный детский голос звучит с дерзкой силой, и ко мне по очереди являются пожилые дамы с просьбой вести себя потише. Я вообще не понимаю, как нам разрешили здесь жить. На следующее утро я принимаюсь печатать на машинке — возмущается весь пансион, и директриса, тоже в возрасте, приходит ко мне с вопросом, нельзя ли обойтись без этого шума. Все жильцы отрешились от мирской суеты, говорит она, и даже семьи считают их мертвыми. По крайней мере родственники никогда их не навещают и только и ждут момента, чтобы унаследовать, что после них останется. Я внимательно выслушиваю директрису, потому что уезжать отсюда не хочу. Мне нравится и само место, и комната, и вид на два молодых клена, между которыми болтается рваный гамак. Его бечевки еще покрыты снегом, хотя на дворе почти март. У женщины нездоровое и кроткое лицо с красивыми нежными глазами. Она сажает Хэлле к себе на колени так осторожно, словно крепкая малышка может сломаться от малейшего прикосновения. Мы договариваемся, что я не стану пользоваться машинкой с часу до трех дня, пока женщины почивают. Я обещаю время от времени заглядывать к жилицам пансионата, раз уж их близкие совсем о них позабыли. Приятно навещать дам, у которых еще сохранился слух и которые пока не озлобились от того, что оказались здесь, на конечной станции. По вечерам всегда находится кому присмотреть за Хэлле, пока я хожу к Карлу. Делаю я это часто. Устраиваюсь на его оттоманке, подложив руки под голову и прижав колени к груди, и слежу за его работой. По всей комнате расставлены колбы и пробирки в деревянных подставках. Он задумчиво пробует их содержимое, кончик языка скользит между губами. Затем он заносит что-то в длинный отчет. Я интересуюсь, чт о он пробовал. Мочу, отвечает он спокойно. Фу, восклицаю я. Он улыбается: чище мочи ничего нет. У него необычная осторожная походка, словно он боится кого-то разбудить, под настольной лампой его густые волосы отсвечивают медью. Первые три раза, когда я прихожу к нему, он делает мне укол и позволяет пассивно и мечтательно лежать, совсем не мешая мне. Но на четвертый раз он произносит: нет, нам нужно немного притормозить — это ведь не лакрица. От разочарования у меня на глазах выступают слезы.