Джон Чивер - Исполинское радио

На рождество всегда бывает грустно. С этой мыслью Чарли и проснулся, когда зазвенел будильник. Он почувствовал, что нашел, наконец, объяснение той неопределенной тоске, которая томила его еще со вчерашнего вечера.

За окном было черно. Не слезая с постели, Чарли потянул за цепочку и зажег свет. Рождество — один из самых печальных дней в году, подумал он. Миллионы людей населяют Нью-Йорк, и из них из всех почему-то он один в этот праздник должен вставать в шесть часов. Только он.

Чарли оделся и стал спускаться по лестнице. Он жил на самом верху. Из квартир доносилось тупое сонное кряхтенье и храп. Кое-где горел свет, оставленный с ночи. Чарли позавтракал в ночном фургоне-закусочной, сел в надземный поезд и поехал к центру. У Третьей авеню он слез и пошел пешком до Саттон-плейс.

Все спало. Дома подставляли уличным фонарям свои черные окна. Миллионы людей спали, и это всеобщее забытье порождало в нем чувство отрешенности. Он шагал по вымершему городу, в котором время остановилось. Чарли открыл стеклянные двери жилого дома, где он последние полгода работал лифтером, и прошел через элегантный вестибюль в вахтерскую. Там он надел полосатый жилет с медными пуговицами, галстук-бабочку, брюки с голубыми лампасами и сюртук.

В кабине лифта на скамейке подремывал ночной лифтер. Чарли разбудил его. Лифтер хриплым голосом сказал, что дневной швейцар болен и не придет. Значит, некому будет заменить Чарли в обеденный перерыв, и когда кому-нибудь из жильцов потребуется такси, Чарли надо будет выбегать на улицу и свистеть.

Через несколько минут лифт вызвали в четырнадцатую квартиру, где жила миссис Хьюинг, женщина, как говорили, не совсем добропорядочная. Миссис Хьюинг, очевидно, так и не ложилась: она была в меховом пальто, накинутом поверх вечернего платья. За ней следовали ее две чудные собачки. Чарли спустился с миссис Хьюинг и смотрел ей вслед; она вышла на темную улицу и подвела собачек к краю тротуара. Через две-три минуты она вернулась, и он поднял ее в четырнадцатую квартиру. Выходя из лифта, она сказала:

— С праздником, Чарли.

— Какой же это праздник для меня? — ответил Чарли. — По-моему, рождество — самое грустное время. Я ничего не говорю про жильцов, тут народ щедрый и все дают чаевые, но, понимаете, я живу один, в номерах, никого-то у меня нет — ни семьи, ни родных,— так что мне этот праздник не в праздник.

— Бедный Чарли, — сказала миссис Хьюинг. — Вот и у меня нет семьи. Оно вроде тоскливо одному, верно?

Миссис Хьюинг свистнула своим собачонкам и прошла вместе с ними к себе, а Чарли спустился на первый этаж.

Было тихо. Чарли закурил сигарету.

Как всегда в это время, весь дом задрожал частой дрожью. Начинала действовать отопительная система. Пар сердито заурчал — сперва в батареях вестибюля, затем по всем шестнадцати этажам; впрочем, это не было истинным пробуждением дома и не вывело Чарли из его угрюмого одиночества. Чернота за стеклянными дверьми начала синеть, но этот синий свет не имел источника, он появился ниоткуда и повис в воздухе. И когда в этом скорбном свете стала вырисовываться безлюдная улица, Чарли захотелось плакать.

У подъезда остановилось такси, и из него вывалились мистер и миссис Уолсер, пьяные, в вечерних нарядах. Чарли поднял их на самых верхний этаж, где они занимали квартиру. Встреча с Уолсерами навела его на мрачные размышления: как непохожа была его жизнь в номерах на жизнь обитателей этого дома — какой чудовищный контраст!

Начались вызовы из квартир — кое-кто отправлялся к ранней обедне; таких, впрочем, оказалось всего трое. Попозже, к восьми, еще несколько человек отправились в церковь. Большая часть жильцов была погружена в сон, и все же по шахте лифта уже потянулись запахи жареного бекона и кофе.

В самом начале десятого Чарли повез вниз няню с ребенком. У обоих были загорелые лица, они недавно прибыли с Бермудских островов. Чарли никогда не бывал на Бермудах. Восемь часов в сутки он сидит в тюрьме, заточенный в клетку — шесть футов на восемь — и шестнадцать этажей в высоту. Вот уже десять лет Чарли добывает себе хлеб, работая лифтером то в одном доме, то в другом.

По его расчетам, каждая его поездка составляет в среднем восьмую часть мили. Когда он думал о том, что все эти тысячи миль, которые ему довелось проездить на лифте, он мог бы проделать на собственном автомобиле, когда представлял себе, как мчался бы он сквозь туманы, нависшие над берегами Карибского моря, и как потом останавливал бы машину на каком-нибудь коралловом пляже одного из Бермудских островов, в его душе поднималось негодование и он начинал винить в ограниченности своих рейсов не устройство лифта, допускающее движение только по вертикали, а людей, которых ему приходилось возить вверх и вниз в этом лифте. Это они загнали его в клетку лифта, они подрезали ему крылья.