Джон Чивер - Исполинское радио

Она подлила Джеку виски. Потом раскурила сигарету и вставила ее ему в рот. Джека покоробило: интимностью этого жеста она, казалось, не только подчеркивала, что он тяжко болен, но еще и намекала на какие-то, никогда между ними не существовавшие отношения.

— Вот погоди, я поправлюсь, — сказал он, — возьму номер в хорошей гостинице и тогда тебя позову. Очень мило, что ты вздумала меня проведать.

— Да что ты стыдишься этой комнаты, Джек! — возразила она. — Я никогда не обращаю внимания на такие пустяки. У Стенли, например, была отвратительная комната в Челси, — то есть все говорили, что она отвратительная. А я не замечала. Крысы съедали все, что я приносила ему. Приходилось подвешивать продукты к потолку.

— Я позвоню тебе, как только поправлюсь, — повторил Джек. — А сейчас я бы с удовольствием поспал. Меня почему-то все время в сон клонит.

— Милый, ведь ты по-настоящему болен, — сказала она. — У тебя, наверное, жар.— Она присела на край кровати и положила ему руку на лоб.

— Как поживает твой англичанин, Джоун? Ты продолжаешь с ним встречаться?

— Какой англичанин? — спросила она.

— Которого я встретил у тебя. Он все время держал платок в рукаве. И кашлял. Да ты знаешь!

— Ты, должно быть, что-то путаешь, — сказала она. — У меня с самой войны никаких англичан в доме не было. Не знаю, может быть, я забыла кого-нибудь...

Она повернулась к нему лицом, взяла его за руку и переплела его пальцы со своими.

— Он умер, я знаю, — продолжал, Джек. — Тот англичанин умер.

Он спихнул Джоун с постели и встал.

— Уходи! — сказал он.

— Ты болен, мой милый, — сказала она. — Я не могу оставить тебя в таком состоянии одного.

— Уходи! — повторил он и, так как она не двигалась с места, перешел на крик. — Что за гнусный нюх у тебя, что ты сразу чуешь болезнь и смерть?

— Ах ты, мой бедненький!

— Или, наблюдая, как умирают другие, ты молодеешь сама? — продолжал он кричать. — Так вот отчего ты так хорошо сохранилась! Вот зачем ты всегда выряжаешься черной вороной! О, я знаю: как бы я ни оскорблял тебя, ты не обидишься! Нет такой грязи, такого порока, извращения, гнусности, жестокости, к которым бы не прибегали люди в надежде избавиться от тебя. Но на этот раз ты ошиблась. Я еще не готов. Жизнь моя еще не кончилась. У меня еще много светлых, счастливых лет впереди! Счастливых, слышишь! И только когда они пройдут, эти долгие-долгие годы счастья, и когда наступит мое время, тогда я сам позову тебя. Так и быть уж, я позову тебя по старой памяти, я дам тебе упиться зрелищем моего умирания. А до тех пор — убирайся!

Она допила виски и взглянула на часы.

— Надо, пожалуй, показаться на работе, — сказала она. — Так я еще зайду. Вечерком. Тебе к тому времени будет лучше, мой милый.

Она закрыла за собой дверь, и он слышал, как по лестнице удаляются ее легкие шаги.

Джек вылил остатки виски в раковину. Собрал грязное белье и запихнул в мешок. Он дрожал и плакал — от слабости, от ужаса. В окно виднелось синее небо, а Джек не понимал, как это небо может оставаться голубым, облака — белоснежными, как мог кто-то кричать на улице пронзительным детским голосом:

— Я сильнее все-ех! Я сильнее всех! Я сильнее всех!

Джек высыпал окурки и обрезки ногтей из пепельницы, потом принялся подметать пол рубашкой, чтобы от его жизни, от его живого тела не оставалось и следа — к вечеру, когда она за ним придет, жадная и похотливая смерть.

Сигнал тревоги раздался в шесть часов утра.

В квартире на первом этаже, которую управляющий домом Честер Кулидж по своему служебному положению занимал бесплатно, звонок этот был еле слышен, но Честер сразу проснулся: он и во сне не переставал слышать, как стучали и подрагивали механизмы, обслуживающие дом, и малейшие перебои в их работе ощущал, как перебои собственного сердца. Не зажигая света, он быстро оделся и побежал к черной лестнице через вестибюль, едва не споткнувшись по дороге о корзинку из-под персиков, в которой топорщились увядшие гвоздики и розы. Отшвырнув корзинку, он легко сбежал по чугунной лестнице вниз и зашагал по коридору подвала, похожего на катакомбы. С каждым шагом звон становился все слышнее. Честер приближался к помещению, где стояли насосы. Звонок означал, что бак на крыше почти совсем опорожнился и что механизм, регулирующий подачу воды, перестал действовать. Честер включил запасной насос.

В тишине подвала было слышно, как в шахте грузового лифта, спускаясь с этажа на этаж, погромыхивала кабина с молочными бутылками. Для того чтобы запасной насос наполнил бак, понадобится час. Честер решил не будить мастера — надо было только время от времени поглядывать на водомер. Он поднялся к себе и стал бриться и умываться в ожидании завтрака. Кое-кто из жильцов переезжал сегодня на новую квартиру, и, прежде чем сесть за стол, Честер посмотрел на барометр и увидел, что стрелка пошла вниз, а когда взглянул в окно, вдоль всех восемнадцати этажей, на небо, оно показалось ему почти черным. Честер любил, чтобы в дни переездов было сухо и ясно. В прежнее время переезды всегда совершались первого октября, и можно было рассчитывать на хорошую погоду; теперь не то — жильцы переезжают и в дождь и в снег. Бествики переезжали в другой дом, а Негусы перебирались в их квартиру. Больше переездов в тот день не предвиделось. Честер пил свою первую чашку кофе под разговоры жены о Бествиках; их отъезд вызвал у нее какие-то воспоминания и сожаления. Честер не отвечал на ее вопросы, да она и не ждала, чтобы он разговаривал с ней в этакую рань. Она беспечно болтала о том о сем — для того лишь, как она сама себе говорила, чтобы слышать собственный голос.