Джон Чивер - Исполинское радио

— Чудо, какой он умница, этот Стивен, правда? — спросила Джоун. — Столько, сколько знает он о нравах полинезийцев, не знает никто.

Джек вернулся на свою прежнюю службу, к прежнему заработку. Между тем цены после войны возросли ровно вдвое. К тому же Джек теперь выплачивал алименты двум женам. Пришлось коснуться сбережений; Джек задумал поступить на другое место. Там платили лучше, но место оказалось ненадежное, и он вдруг сделался безработным. Джек этим не огорчался. У него еще были кое-какие деньги в банке, к тому же можно всегда было призанять у друзей. Его беспечность не была вызвана ни ленью, ни отчаянием, скорее она была следствием чрезмерного оптимизма. Ему все казалось, что он только что приехал в Нью-Йорк из своего штата Огайо. Он не мог отделаться от ощущения, что он еще молод, что все впереди и что в его распоряжении — вечность.

Каждые пять дней он переезжал из одной гостиницы в другую.

Весной Джек переехал в меблированную комнату в довольно невзрачном переулке к западу от Центрального парка. С деньгами становилось туговато. Он почувствовал, что ему надо найти себе работу во что бы то ни стало. Тут-то он и заболел. Сперва казалось, что он всего лишь простудился. Но болезнь затянулась. Поднялась температура, он стал кашлять кровью. По большей части он находился в состоянии полузабытья, но иногда вдруг вскакивал, встряхивался и шел в кафетерий поесть. Он был уверен, что нынешнее его местопребывание никому не известно, и это его радовало. Но он не знал, что такое Джоун!

Однажды утром он услышал ее голос в коридоре — она расспрашивала о чем-то хозяйку меблированных комнат. Потом постучалась к нему. Джек лежал поверх постели в брюках и заношенной куртке от пижамы и не отозвался на стук. Она постучалась еще раз и вошла, не дожидаясь ответа.

— А я-то тебя разыскиваю повсюду, — сказала она негромко. — Когда я узнала, что ты здесь, я поняла, что ты или без денег, или болен. Даже на всякий случай завернула в банк по дороге. И еще я купила виски. Ведь немножко виски тебе не повредит, правда? Хочешь глотнуть?

Джоун была вся в черном, даже на руках у нее были черные нитяные перчатки. Говорила она ровным тихим голосом и уселась на стул возле постели с таким видом, словно ухаживать за ним изо дня в день было ее привычным делом. Лицо ее, как показалось Джеку, утратило былую нежность очертаний. Морщин, впрочем, почти не было. Она немного отяжелела, и теперь ее, пожалуй, можно было бы назвать полной. Она разыскала две рюмочки и налила в них виски. Джек выпил свою рюмку залпом.

— Вчера легла в четвертом часу, — сказала она. Когда-то ее голос чаровал его своей мягкостью, напоминая ему жалобный романс, слышанный в детстве. Но от того ли, что он был болен, теперь от этих нежных интонаций, траурного платья и вкрадчивых манер ему сделалось не по себе.

— Знаешь, как бывает, — продолжала она.— Сперва отправились в театр. Потом всей компанией ввалились к кому-то домой — даже не помню к кому! Странная такая квартира, знаешь... Растения, которые питаются мясом, коллекция китайских табакерок... И зачем это люди собирают китайские табакерки? Потом каждый из нас расписался на абажуре, а потом... ей-богу, не помню, что потом!

У Джека было смутное чувство, что нужно от чего-то защищаться; он приподнялся на минуту, но тут же в изнеможении откинулся на подушки.

— Как же ты меня разыскала, Джоун? — спросил он.

— Да очень просто, — отвечала она. — Позвонила в гостиницу, в ту, где ты жил прежде. Они мне и дали твой адрес. Я велела секретарю узнать телефон. Хочешь еще глоток?

— Ты никогда не приходила ко мне, — продолжал Джек. — Зачем ты пришла сейчас?

— То есть как «зачем»? Странный вопрос! Мы с тобой знакомы по крайней мере тридцать лет. Из всех моих нью-йоркских друзей ты — самый старый. Помнишь ночь в Гринич-Вилледж, когда никто из нас не ложился, и как вдруг пошел снег, и как мы вместо завтрака пили коктейли? Неужели с тех пор прошло целых двенадцать лет? А помнишь?..

— Слушай... Мне противно принимать тебя здесь, в этой комнате, — перебил он ее. Он провел ладонью по щекам: они обросли щетиной.

— А эти люди, которые изображали Рузвельта, — продолжала она, словно не слышала его слов, словно была глухая. — И кабачок на острове Статен, куда мы ездили обедать, когда у Генри еще была машина. Бедный Генри! Он купил себе домишко в Коннектикуте и как-то поехал туда на воскресенье. Потом уснул с горящей сигаретой в зубах. И все-все — дом, сарай и он сам — сгорело. Этель взяла детей и уехала с ними в Калифорнию.