Джон Чивер - Исполинское радио

На какой-то краткий миг Виктор прислушался к голосу здравого смысла, который говорил ему, что у него только что перехватили почетное, ответственное задание и теперь взваливают на него какое-то дурацкое дело; что, по всей вероятности, слезы-то были притворные; и что неспроста разговор этот ведется с ним сейчас, когда они одни в опустевшем здании, при угасающем свете дня. Впрочем, новорожденный скептицизм Виктора не устоял перед обаянием мистера Хазерли и тут же растаял.

«Мистер Хазерли просил меня сообщить...», «Я по поручению мистера Хазерли», «Мистер Хазерли...» Виктор чувствовал, как собственный его голос становится гораздо внушительнее, произнося это имя. Удобная и красивая сорочка, манжеты которой он сейчас теребил в нерешительности, была подарена ему мистером Хазерли. Благодаря мистеру Хазерли он ощущал себя представителем делового мира, и порвать с этим источником влияния было бы для Виктора равносильно смерти. Он молчал.

— А за доклад— простите, — повторил старик. — В следующем году доклад будете делать вы. Даю слово.

Он вздернул плечами, показывая, что с этой темой покончено.

— Приходите завтра в клуб «Метрополитен» в два часа дня, — весело сказал он. —Я там завтракаю с Уорденом. Я покупаю все его акции. Это займет не много времени. Я надеюсь, что он придет со своим адвокатом. Вызовите его адвоката с утра и посмотрите, в порядке ли у них бумаги. Задайте ему жару. Вы это умеете. Вы сделаете очень большое дело для меня, если займетесь моим сыном, — сказал он с одушевлением.— Смотрите же, берегите себя, Виктор! У меня ведь никого, кроме вас, нет.

На следующий день, после завтрака, поверенный мистера Хазерли явился в клуб «Метрополитен» и отправился с ним на квартиру к Джуниору. Сын мистера Хазерли был плотный мужчина, старше Виктора по крайней мере лет на десять; он, казалось, примирился с тем, что у него отбирают источник доходов. Он назвал мистера Хазерли «папой» и уныло протянул ему пачку неоплаченных счетов. Втроем — мистер Хазерли, Виктор и поверенный — рассчитали доходы Джуниора, его долги, приняли во внимание алименты, которые ему приходилось выплачивать, и определили необходимую сумму на расходы и на карманные деньги, за которыми он должен будет являться каждый понедельник утром в кабинет Виктора. С Джуниором расправились в какие-нибудь полчаса.

Каждый понедельник он являлся за карманными деньгами к Виктору и представлял ему свои хозяйственные счета. Иногда он задерживался у него в кабинете, чтобы поговорить об отце, озираясь, словно боялся, что его подслушивают. Мельчайшие подробности, касающиеся образа жизни мистера Хазерли, — и то, что он брился иной раз трижды в день, и то, что у него было до пятидесяти пар обуви, — все это живо интересовало Виктора. Но старик требовал, чтобы аудиенции были как можно короче.

— Скажите ему, чтобы приходил, брал деньги и уходил, — говорил старик. — Дело есть дело. Вот чего Джуниор не хочет понять.

Между тем Виктор повстречался с Терезой и стал подумывать о женитьбе. Ее звали Тереза Мерсер; ее родители были французы, но сама она родилась в Соединенных Штатах. Она рано осиротела, и опекун поместил ее в захолустную школу-интернат.

Кто не знает этих интернатов? Наступает рождество, и директор передает свои права учителю гимнастики, а сам уезжает куда-то. В феврале происходит авария с котлом, замерзают трубы. К этому времени наиболее заботливые из родителей переводят своих детей в другие школы, и к весне в пансионе остается только двенадцать-тринадцать человек. Парочками и в одиночку они бродят по участку в ожидании ужина. Всем им давно уже ясно, что пансион находится при последнем издыхании, но с наступлением тягучей и ненастной весны это чувство близкого конца становится еще острей и невыносимей.

Из кабинета директора доносятся раздраженные голоса: это учитель латыни грозится подать в суд за то, что ему не платят денег.

Запах из окна кухни напоминает, что сегодня на обед опять капуста.

Вот уже распустилось несколько желтых нарциссов, свет все неохотней уступает вечерней мгле, папоротник начинает зеленеть, и казалось бы, все говорит заброшенным детям: «Погодите, все радости впереди». Но дети в глубине души подозревают, что и нарциссы, и малиновки, и вечерняя звезда — всего лишь неудачная попытка заставить их позабыть о неприкрытом ужасе бытия.

Затем подъезжает автомобиль. «Меня зовут миссис Хьюберт-Джоунс, — высовывается из машины женщина, — я приехала за своей дочкой...» Терезу обычно брали самой последней, и эти часы томления, казалось, оставили на ней свой отпечаток на всю жизнь. В ней было что-то от обиженной девочки, и это придавало ей своеобразную прелесть.