Жорж Старков - Город ненаступившей зимы [СИ]

Мальчишка лишь хлюпнул носом, ещё раз рубанул толстый стебель сорняка, который никак не хотел поддаваться деревянному орудию и, опустив руки, повалился на колени.

— Что, никак? — интересовался Григорий.

— Никак, — всхлипнул мальчик и попытался отвернуться, дабы не показывать зарёванное лицо.

— Может, помочь?

— Как?

— Не знаю, — пожал плечами Вайнштейн, — но, я попробую.

Григорий достал из кармана складной перочинный нож, выбросил лезвие и аккуратно разрезал толстый ствол сорняка.

— Держи! — Вайнштейн положил у колен мальчика срезанный куст. — Враг повержен! Победа?

— Победа… — усмехнулся мальчуган. — Дядя Груша, вы никогда не хотели, чтобы ваши родители умерли?

— Что ты такое говоришь, Серёжа? — удивился Вайнштейн столь ошарашивающему вопросу соседского мальчишки.

— Вы ответите?

— Отвечу, — кивнул Григорий. — Думал. И потом корил себя за такие мысли. Мне было — как тебе, наверное. Я сгоряча пожелал смерти. Правда, не родителям, деду. А через два месяца его не стало.

— Это то, чего вы хотели?

— Нет. Это то, чего я не хотел. Тогда я хотел, чтобы не стало меня, а он бы остался жить. Я считал, что виноват.

— Но, это не так?

— Не так, конечно, — печально улыбнулся Вайнштейн. — Знаешь что, никогда не желай того, о чём можешь, когда либо, пожалеть. Особенно близким. Поверь — никогда в жизни у тебя не будет людей, ближе родни по крови. Жена — может быть. Но, половинки находят друг друга не так уж и часто, как это показывают по телевизору и пишут в книжках. А сейчас тебе искать никого не надо. Всё самое родное здесь, рядом. Семья — это одно целое. А смерть — она словно нож, который отрезает ломоть от хлеба. Отрезала и всё! Ломоть — тот же хлеб, только отделённый. Он уже никогда не станет караваем. Уже никогда не будет целым. Понимаешь?

Мальчишка молчал и ронял слезинки на детские свезённые коленки.

— Пойми, — продолжил Вайнштейн, — сейчас тебе кажется, что горя большего, чем твоё — не существует вовсе. Но, это не так. К сожалению, не так… Пойдём, я отведу тебя домой.

Вайнштейн встал и протянул мальчику руку. Тот пару мгновений упрямился, но, всё же, вытянул навстречу детскую ладошку. Вот и теперь, больше тридцати лет спустя, уже после смерти, Вайнштейн наблюдал, как тот же самый соседский Серёжа истово лупит палкой сорняки. Только сейчас Серёжа — взрослый мужчина, а сорняки не полны соком и зелени жизни, а вялые и пожухлые. Вайнштейн, как и тогда, остановился в двух шагах от поля брани.

— Побеждаешь?

Сергей Булавин, словно в детстве, рубанул напоследок ближайший сорняк, зашвырнул подальше палку и завалился на ковёр из поверженной амброзии, уставившись застывшим взглядом в свинцовое небо.

— Может помочь? — продолжил Вайнштейн и улёгся рядом.

— Давай, — отозвался Сергей.

— Как?

— Не знаю, — пожал плечами Булавин. — Может, повернёшь время вспять, а, Дядя Груша?

— Запросики у тебя!

— Ну, тогда лежи и молчи, советчик.

Мужчины лежали рядом, посреди поросшего амброзией пустыря и смотрели в затянутую саваном серых облаков высь. Сергей достал безвкусную сигарету, раскурил, выпустил в небо струйку сизого дыма и передал цилиндрик с табаком соседу. Дядя Груша затянулся и отдал обратно. Он вновь продумал о снеге. Как было бы хорошо, если бы он пошёл прямо сейчас. Прямо сейчас…

— Знаешь, дядя Груша, мне кажется — моя жизнь, она как хорошая повесть, разжалованная в хреновый рассказ. Я думал, что всё только начинается. Думал — только нашёл то, что всегда было рядом. Просто, я этого не замечал. И тут — на тебе! — хлопнул инженер ладонью о ладонь. — Ни семьи, ни меня. А в скорости, вообще, всё развалится… Я всё изгадил, понимаешь? Я, как эта амброзия, — кивнул он на возвышающиеся у изголовья сорняки, — засираю жизнь, выпиваю из земли все соки.

— Ну, так не будь таким.

— Уже поздно. Я уже здесь. Поздно меняться. Поздно что-то исправлять. Только вот, всё дерьмо с собой забрать не получилось. Вот, что жалко…

— Так подотри… — пространно заметил Вайнштейн. — Или брезгуешь?

— Не брезгую. Просто не могу. Оно там, по ту сторону осталось.

— Ну, что же… Осталось и осталось. Видимо, оно-то тебя здесь и держит. Не даёт покоя. Попробуй всё исправить.

— В мире живых все беды. Я к ним не дотянусь.

— А ты попробуй. Может и дотянешься. Тут, ведь, единой линейки нет. У каждого всё по-своему. Ты, вот, рядом с родными мир живых чувствуешь лучше, а кто-то просто так, от сумасшествия в него приходит. А я, вот, лишь чуть-чуть подглядеть могу. У всех всё по-своему… Если повесть сократилась до рассказа — это ещё не беда. Ведь, даже у рассказа может быть содержательная концовка …