Жорж Старков - Город ненаступившей зимы [СИ]

Булавин понимал — он никогда уже не вернётся. Нужно было принять это и расстаться с тем, уже чужим для него, миром. Однако, это казалось выше сил. Он не столько хотел жить в нем, сколько быть рядом с теми, кто ещё являлся его частью. Сергей прекрасно осознавал всю абсурдность своих желаний, но ничего поделать не мог. Он приходил к родителям, но вскоре возвращался в сумрак, ибо не получалось без боли смотреть на стариков. Приходил к брату и его жене. Они тоже переживали, но держались, а потому с ними инженер проводил больше времени. А ещё Сергей приходил к Витюше и, как оказалось, ребёнок иногда его видит.

Булавин вспомнил, что так же было и в день его смерти. Но, тогда, находясь под впечатлением и откровенным испугом от своей новой сущности, он попросту упустил это из виду. Теперь тоже боялся, ведь не понимал — почему живой человек, ребёнок, видит то, что видеть не должен? Ответов на этот вопрос, ни Вайнштейн, ни Толик не дали. Сказали, лишь, что здесь бывает всякое и, вообще, отнеслись к феномену, как-то слишком спокойно. Сергея же этот вопрос волновал не на шутку. Однако, вопреки своим опасениям, он решался иногда помахать племяннику рукой или подмигнуть, на что тот реагировал вполне спокойно, будто дядя был, вполне себе, обычным человеком.

Но, в этот день Сергей решился на невиданный, по крайней мере, в трезвом уме, эксперимент — наладить с ребёнком контакт, а проще говоря, попытаться подружиться. Коль уж не получилось при жизни, почему не попробовать после? Единственное, что Булавина действительно смущало, так это опасения — не повредит ли такое общение Витюше. Вдруг, знакомство с мёртвыми приближает или притягивает смерть к живым? Правда, здешние друзья Сергея — подросток и старик, заверили, что данная гипотеза несостоятельна и является полнейшим бредом.

Инженер стоял у калитки братского двора и взвешивал на невидимых весах свои страхи и желание ещё раз услышать голос живого человека, обращённый к нему, тоже, как к живому. Он долго и понуро глядел на облезлые, в этом мире, ворота. Потом протянул руку к щеколде, но отдёрнул ладонь в нерешительности. Он всё ещё боялся и оттого чувствовал, будто ни его семья потеряла брата, сына, дядю, а словно он сам осиротел, лишился того, что совсем недавно вновь стало самым главным.

Сергей развернулся и пошёл прочь. Бредя через пустырь, он, ещё раз обернулся, отойдя метров на сто, с грустью и тоской глянул в сторону дома, где жил брат со своею семьёй. Посмотрел не своим, уже привычным, а тем живым взглядом, который постиг совсем недавно. Над казавшимися с такого расстояния почти одинаковыми заборами, зеленела полоска свежей растительности. Кое-где виднелись вкрапления красных и жёлтых цветов — лишь точки на полуразмытом фоне. Сергей взглянул в небо. Оно было таким чистым и нежно-голубым, а солнце, как бы он сказал в детстве, широко улыбалось. Но вот, безоблачную гладь начали затягивать свинцовые облака, а над землёй поплыл жиденький туман. Булавин снова опустил глаза на крошечные домики, и теперь они казались серыми и безжизненными. Вместо зеленой полоски придворовых полисадиков, размазались светло-коричневые кляксы сухостоя. Он снова смотрел на мир так, как и нужно смотреть мертвецу. Мёртвый не может питать иллюзий, не должен видеть то, что было. Он обязан смотреть на свою реальность без розовых очков ностальгии.

Булавни вновь, почти на физическом уровне, ощутил одиночество, которое может быть столь всепоглощающим только по эту сторону смерти. Он чувствовал себя, как всё что его окружало. Как пожухлый, почти высохший сорняк, коим был захвачен практически каждый кусочек земли на пустыре. Как приближающиеся с каждым шагом пятиэтажки — пустые, овитые паутиной трещин, с погасшими навеки окнами. Был таким же никому не нужным. Не нужным, отныне и вовеки.

На развилке Сергея, почему-то, потянуло не к родительскому дому, куда он собственно направлялся, а вправо, к реке. Булавин не стал противиться тяге и, так же безучастно ко всему, равно как и всё было безучастно к нему, побрел мимо мёртвых многоэтажек, потом через мёртвый частный сектор и мёртвую рощу, устлавшую свою мёртвую растрескавшуюся землю мёртвыми сухими листьями.

Выйдя на берег, он, не спеша, прошёл вдоль линии мягкого прибоя, который здесь и прибоем-то не был. Ведь волн не водилось, потому, как не существовало тут ни ветра, ни бурного течения. Река несла свои воды практически без какого-либо видимого движения. А может и не несла, а превратилась просто в длинное извилистое озеро? На этот вопрос Булавин не знал, да и не хотел знать ответа. Он вообще ничего не хотел знать. Его окутала колючая, словно грубо сотканный плед, апатия. Она одновременно являлась колыбелью умиротворения, что, наверное, было логичным в этом пласте бытия, но, в то же время, раздражала. Казалось — такой симбиоз невозможен, но чувствовалось именно так. Сергею ничего не хотелось, не то что делать, а даже о чём-то думать. И, тем не менее, не давало покоя ощущение того, что он должен к чему-то прийти, найти какую-то тайную дверцу в закоулках своего разума.