Жорж Старков - Город ненаступившей зимы [СИ]

— А почему он не различает, где живые, а где мёртвые?

— Он умер в своей мастерской, так и поняв, что умер. Просто присел на стульчик, положил голову на стол, умер, а сам решил, что просто прикорнул! А потом проснулся и давай работу работать. Он очень любил всё здесь — школу, детей. Сорок лет проработал. Тут была вся его жизнь — здесь она и остается теперь.

— Ужас, — признался Сергей.

— Это ещё не ужас, — усмехнулся подросток. — Петрович — добрый мужик и даже как-то оберегает живых. Если бы только не пугал… Есть тут персонажи и пострашнее…

Вайнштейн ковылял по грунтовой дороге, то тут, то там, исчерченной глубокими трещинами. По правую руку, за железнодорожной насыпью, неспешно несла свои воды река, по левую стояли разнокалиберные домики, от крохотных саманных с камышовой крышей, до добротных, двух- и даже трехэтажных. Правда, все они были стары и всем своим видом говорили о запустении. Здесь всегда так. По эту сторону жизни нет новостроек и особняков, пышаших своей свежестью и новизной.

Остановившись у синего деревянного заборчика, Вайнштейн прислушался, одобрительно кивнул сам себе и вошёл в незакрытую калитку. Пройдя с полсотни шагов по дорожке, устеленной старыми бетонными плитками, оказался на крыльце двухэтажного домика. Хотя, двухэтажным его можно было назвать с натяжкой. Жилым помещением второго уровня, служил просторный чердак, переделанный, некогда, под детскую комнату. Старик присел прямо на ступеньки, достал из кармана трубку и коробок спичек, раскурил набитый загодя табак. Изо рта Вайнштейна вырвались облачка сизого безвкусного дыма. Он улыбнулся сам себе, видимо вспомнив что-то приятное, связанное с его любимой и ныне единственной трубкой. За спиной старика послышался скрип медленно открывающейся двери.

— Они ушли? — раздался тихий женский голос, почти шёпот.

— Ушли-ушли, — не оборачиваясь, ответил Вайнштейн. — Присядь, Юля… — посоветовал старик.

— Простудимся, — посетовала женщина, но, всё же, опустилась рядом с пенсионером на ступеньки.

— Как дела, Юля? — не отрываясь от своей трубки, поинтересовался Вайнштейн.

— Ой, Григорий Васильевич! — простонала женщина. — Как тут могут быть дела? Борюсь всё! Черти эти, постоянно приходят! Никак они меня не оставят в покое!

— Какие черти — приставы?

— Они, сукины дети! Только, уже даже без формы! Ну, как же так, Григорий Васильевич, как же так?

— Что не так, Юля?

— Они, делают вид, что и не замечают меня! Продали мой дом. Уже людей впустили. Но им меня не выжить! Это не мой кредит был, а бывшего мужа-идиота! Вот пусть с ним и разбираются! Причём тут я?

— Юля, а тебе не кажется, что нужно уйти…

— Куда, Григорий Васильевич? Ну, куда мне идти? У меня, что вилла в Испании есть, или квартира в Женеве?

— Нет, ты не поняла. «Уйти», — с несколько и иным, холодным выражением произнес последнее слово Вайнштейн.

— Куда? Григорий Васильевич, ты меня пугаешь! — с опаской посмотрела на него женщина.

— Ты до сих пор не понимаешь, что происходит, Юля? Второй год пошёл…

— Вот и я о том же! Второй год этот беспредел творится! Я уже, куда только не писала — всем плевать! Как будто и нет писем этих!

— Так может, их и нет?

— Григорий Васильевич, ты мне совсем не нравишься! — так же беспокойно, но, в то же время, участливо, вкрадчиво взглянула женщина в усталое морщинистое лицо. — Ты здоров?

— Я-то — здоров, — вздохнул Вайнштейн. — А вот ты…

— Дядя Груша? Ты чего? — недоуменно пролепетала она, видя, как Григорий Васильевич достает из внутреннего кармана пиджака раскладной походный нож.

— Видишь ли, Юленька, — вымолвил старик, раскладывая лезвие в рабочее положение, — ты сейчас многого не понимаешь. Я хочу тебе помочь.

— Григорий Васильевич, вы чего? — уже с явным страхом взвизгнула женщина и чуть отодвинулась от пенсионера, всё ещё не веря, что дедушка Груша, знакомый с самого детства, может причинить ей какой-то вред.

— Юленька, твое время уже давно пришло!

Старик резко вонзил лезвие ей под рёбра. На платье, с небольшой задержкой, будто на мгновение задумавшись, начало расползаться темно-бурое пятно. Женщина уставилась на рану, потом перевела взгляд на Вайнштейна.

— Григорий Васильевич, за что? — хрипела она.

— Просто, я люблю тебя… — грустно ответил старик, сложил лезвие, резко встал и направился к калитке.

Женщина повалилась на ступени, а Вайнштейн всё ковылял, не оборачиваясь. Он позволил себе оглянуться, лишь когда оказался уже за забором — бросил взгляд на то место, где только что болтал со своей двоюродной племянницей. На крыльце никого не было. Ни Юленьки, ни крови, ничего…