Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— Входите, — стеклянным голосом велела она. Отступила в сторону, и темная прохлада дома поманила меня — свыше сил. Я на что-то опустилась, сквозь звон в ушах донеслось:

— Если вдруг — скажи… Нет уж. Ладно. Прощай, Моисей.

— Да что… увидимся еще. Я скоро вернусь за ней.

— С Богом. Ступай.

Потом Уна возилась в прихожей, шаркала веником, цыкала на кота. Вошла, неся глиняные кружки.

— Молоко. Пейте.

— Спасибо.

У нее в кружке, может, и что другое было — осушила она ее залпом, уставилась в окно.

Господи, поплакать, что ли, — пока не видит эта баба в шелковом костюмчике…

— Где мы? Что это за место?

Уна обернулась, смерила меня равнодушным взглядом и снова уставилась в окно.

— Очень глупо…

— Что — глупо?

— Смотреть на меня так, будто я виновата.

— Дорогая вы… — тут снова на меня взглянула и переменила немного интонацию, будто хотела сказать: «дорогая вы штучка…», — дорогая моя, все дело в том, что Мосс должен был привести его! Его, а не вас. Понимаете вы, что это значит?

— Понимаю, — я уже была злая как черт, потому что Уна говорила чистую правду. — Но зачем-то же он так поступил!

Она не ответила, отцепила от рукава котенка, спустила на пол. А я подумала о том, что маячило в уме все эти часы: он ведь меня предупредил. Два месяца я носила с собой везде паспорт и немного долларов — потому что после мятежа танкистов он сказал, что нужно быть готовой в любой момент бежать. Мне не хотелось это понимать, не хотелось знать и даже думать я об этом, казалось, не могла — куда бежать? Как? Где может быть для меня место? Кроме того, я полагала, что одного бегства в жизни мне хватит — но Симон, как всегда, оказался прав.

Как всегда.

И вот я снова в бегах, а он — он остался там.

«Вы не стройте ему глазки, милая, — сказала Серена где-то через пару недель после начала моей работы, — наш шеф-то — гей ». Я еще запомнила, что она употребила именно это слово, английское, вежливое… Я тогда очень удивилась. Не то чтобы я до этого знала геев или хотя бы видела их, но представление-то было, и Симон в него никак не укладывался. В нем не было ничего против природы. Вопреки очевидности, и здравому смыслу, и тому, как это касалось меня лично. Может быть, я никогда до этого не встречала мужчины с таким чувством собственного достоинства. Обычно ведь демонстрируется совсем другое… А тут — обаяние, ясное, как летний воздух. Чистота. Строгость. Видит Бог, как я старалась все увязать и поставить на свои места. А он просто был — ежедневно. К нему нельзя было прикоснуться как бы ненароком, он не поддерживал этой всеобщей манеры чмокать при встрече в щечку. Иногда он целовал мне руку. Смейтесь, да! А я готова была плакать, потому что лишь кончиков пальцев он касался губами. И он не признавал, — умел не признавать, — моих по этому поводу переживаний. Другом, помощником, выручателем из иногда не очень приятных положений он готов был быть. Но не любовником. Было время, когда это сводило меня с ума. А он заметил, конечно, — было ли что-то, чего он не замечал? — и случился у нас откровенный разговор… О природе и выборе, об одиночестве и дружбе, такой, какой сейчас вспоминать было больно, потому что там была тишина, и музыка, и хорошая еда, и, несмотря на всю мою печаль — было ощущение покоя, того, что вся жизнь впереди. Помню, что признавала его правоту и злилась, как всегда, и сказала, мол, хорошо, все поняла, заведу себе парня, красавца и умницу — а ты возьмешь да и влюбишься в него? А он ответил — очень серьезно — чтобы я не волновалась. «Я абсолютно надежен», — сказал он, и это было не похвальбой, а правдой.

Хозяйка со мной особо не церемонилась. Как только Мосс ушел и молоко было выпито, она сунула мне в руки полольник, и до заката я проторчала на грядках, рыхля, поливая и таская выполотую траву козе. Чем в это время занималась Уна — я не знала, изредка она являлась, оглядывала сделанное и исчезала, не говоря ни слова.

Ужинали тоже в молчании. Мало того, что поперек горла вставал кислый творог, так еще и не на чем было успокоиться сердцу. Тишина — как в гробу, свет от свечи неровный, хозяйка жутковатая… Уна смотрела мимо меня, я все больше — в свою миску. Потом хозяйка собрала посуду и вышла в кухню. Рыжий котенок вспрыгнул на стол, обнюхал доски, мою руку. Лизнул бы, протянул лапку… Но звереныш не собирался разделять мои внутренние движения, сел на порядочном расстоянии. Свеча его не пугала, пламя в золотых глазах дрожало бабочкой. Даже кошке нет до меня дела. Я поднялась, тихонько прошла в сенях, спустилась с крыльца.