Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Мать моя Арктика, за что?! Жена Оля прислала ему длинную телеграмму: «Родной поздравляю назначением буду ждать сколько нужно значит ты там нужнее хотя не знаю». «Хотя не знаю»! Ладыгин уже все распланировал, он представить не мог, что выдержит еще хотя бы месяц этой зимовки! Но там знали, когда послать свою молнию: за встречей самолетов ему было не до эмоций. Ему предстояло отобрать тех, с кем он останется. Разрешалось оставить тридцать три человека – остальных отправить. Ладыгин быстро нашел критерий отбора и оставил тех, кто брился. Остальные, кто запустил себя или смирился с бородой, явно являли более хрупкую психику. Сам он брился раз в четыре дня.

Передача полномочий Ладыгину от капитана Шевцова, человека больного и нервического, не сулила Шевцову добра, и точно: по возвращении его списали, и хорошо, что ограничились этим. Ладыгин принял все имущество, с особым вниманием пересчитав патроны, и утвердился во главе всей экспедиции. Первое его решение в этом качестве было строить четвертый аэродром; да, все понимаю, но я уже понял нрав этой льдины, она непременно треснет в решающий момент. Так он сказал, и сто человек, еще способных долбить лед, пошли строить четвертую полосу в двух километрах от каравана. Еще пятьдесят приводили в порядок третий аэродром и выкладывали на нем из листов толя черное «Т», видимое с высоты. В день окончания работ на третьем аэродроме лед треснул под «Седовым». Если треснет аэродром, сказал сквозь зубы Ладыгин, я застрелюсь. Второго апреля небо очистилось, из Тикси пришла молния, что самолеты готовы к вылету. В кубрик ворвался вахтенный: началось, трещины по всему аэродрому, принимать нельзя! А ведь я знал, сказал Ладыгин. Цепочка подыхающих от усталости людей стала передавать листы толя на четвертый аэродром. «Самолеты в воздухе!» – радировал Тикси. Успеем, сказал доктор, лететь три часа. Доктор, распорядился Ладыгин, идите готовить отъезжающих, оденьте потеплей, режьте одеяла на портянки. Надо будет акт составить, мрачно сказал доктор, одеяла казенные.

Самолеты прилетели ровно в половине третьего, первый повредил лыжу из-за ледяного бугра, другие два приземлились без накладок. Привезли письма, газеты, забрали на каждый борт по десять человек и, кое-как поправив лыжу, улетели. Следующий рейс отложился – не было погоды. Седовцы за это время расчистили новый аэродром, и 26 апреля самолеты прилетели за остальными. Они торопились с отлетом – погода портилась. Остающиеся тосковали, рассмешил их только корабельный плотник, с которого перед самым отлетом свалились штаны – он слишком много всего набил в карманы. Подумай, штаны! На самом деле плотник просто сошел с ума, это и понятно: по возвращении, думал он, надо будет отчитываться за гвозди, часть гвоздей он использовал, когда строили домик для зимовщиков (Господи, когда это было?!), но часть осталась, и за них, бормотал плотник, надо отчитаться. Он набил гвоздями все карманы ватных штанов, потом ему показалось, что самолеты улетят без него, и на бегу штаны – ах! и увы! Он присел, подбирая гвозди, – и все покатились. Ну это надо, на морозе упали штаны с гвоздями! И когда те, кто остался, вернулись на корабли и с бесконечной тоской думали о том, как через два часа их товарищи ступят на твердую землю, слова «Штаны упали!» время от времени заставляли их истерически хохотать.

– Все думаю, – спросил Ладыгин доктора, – для чего столько льда?

– Чтобы вы представляли, – ответил доктор, помедлив, – как будет выглядеть Земля, когда все кончится.

– Советские выживут, – уверенно сказал Ладыгин, и доктор не возразил.

Следующее лето – назовем его периодом между зимовками, чтобы это не выглядело издевательством, – было полновесным, подлинным безумием, с ума сошли все, и временами это даже было бы смешно. Бровман мог восстановить этот период только по рассказам участников, но они помнили мало; впрочем, то, что они писали потом в книгах, было вовсе не похоже на правду.

В первые дни после отлета счастливцев все, скрупулезно дозируя, чтоб на подольше хватило, читали письма; из журналов вырезали картинки и вешали по кубрикам; составили тщательную опись доставленной еды. Как известно, нет ничего аппетитнее перечня припасов. Обещали горы, доставили кучку: четыре кило двести пятьдесят граммов мороженой смородины, четыреста тридцать восемь лимонов, тоже мороженых, девять кило прессованного яичного порошка, пять с граммами кило шоколаду, семь с половиной кило порошкового молока, но тридцать семь килограммов сушеного луку – первого средства от цинги – и столько же витаминного желтого драже: сначала сладковатого, под оболочкой липкого, а после рассасывания – интенсивно кислого, там внутри была аскорбинка. Был еще килограмм мороженой клубники, которую общим решением вручили Ладыгину – он ходил мрачнее всех, ибо по письмам жены увидел, как ей на самом деле тоскливо. Она вела подробнейшую хронику дрейфа, флажками отмечала по карте их передвижение, – мороженая клубника навсегда обладала теперь для капитана Ладыгина вкусом обиды; он поделился, конечно, со всеми, но большую часть скормили ему, сами удовлетворились смородиной.