Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Прежде всего, людей потребно было занять: источник всякой психической нестабильности – безделье. Каждые два часа тщательнейшим образом записывались погодные показатели, даром что они не менялись: о высоких широтах бесценно все. Брались пробы льда, воды из-подо льда, грунта со дна. Изучались микроорганизмы, примитивные, как всякая жизнь в этом холоде. Тут оторвало караван «Ленина», притулившийся в Хатангском заливе, вынесло его в море Лаптевых, впечатало в лед западнее «Седова», и они дрейфовали там же, добывая такие же бесценные, никому даром не нужные сведения. Поразительно, записывал Ладыгин, сколько научных результатов мы привезем на Большую землю! Хотя никто не был уверен, что они еще ступят на нее. Опасные разговоры о теплых морях и в особенности о яичнице все чаще заходили в жилых помещениях; очень не помешало бы какое-нибудь приветствие от вождей, но в эту-то первую зиму вожди грозно молчали, и возвращения не боялись только студенты да капитан Смурной.

Новый год был встречен безрадостно, единственным лакомством оказалась сгущенка, в разгар празднества на «Седова» надвинулся ледяной вал – когда трескается от сжатия лед, его нагромождения достигают десяти метров в высоту; вал остановился в двух метрах от кормы «Седова», а если б пошел дальше – ледокол скомкало бы, как фольгу. Теперь по левому борту громоздилась ледяная стена, нагонявшая еще больше тоски; но вскоре у отчаявшихся экипажей нашлось новое увлечение: профессора стали читать лекции. На замечание доктора Батагова – скептика, как и положено доктору, – что смешны лекции по гидрографии, латыни и древней истории на дрейфующем караване, Ладыгин ответил, что вся Земля есть не более чем караван, дрейфующий в холодном и темном космосе неизвестно куда, а потому лекции в дрейфе ничуть не смешнее любых других занятий. Многие обросли бородами, все почернели от копоти, и гидрограф Вязов заметил, что так же, должно быть, выглядели студенты Петроградского университета зимой девятнадцатого года, а ничего, делали открытия, ему про это поведал его учитель профессор Неведомский. Для кочегаров читались лекции по истории партии, о Парижской коммуне – оказалось, капитаны и помощники помнили массу сведений, в обычной жизни погребенных под наслоениями будничных забот, а тут выплыло. Подробно обсудили ошибки коммунаров: надо было, конечно, брать почту и Версаль. Апофеозом всего этого абсурда были выборы 12 декабря, проведенные на «Седове»: нашли пишущую машинку, напечатали бюллетени, раздали, проголосовали, выслушали сталинскую речь о том, что наши выборы являются единственно свободными. Ладыгин думал с тяжелым умилением, что на американском корабле уже небось бы друг друга перелопали.

Тут подоспели новые увлечения – советский человек всегда найдет, чем себя занять; сначала увлеклись изготовлением ветряков в надежде добыть энергию из ветра. Создались три команды: «Ладыгин и сыновья», «Ветродуй» и «Красный Матвей» – по имени седовского боцмана, огромного человека, особенно тяжело, как все толстяки, переносившего голод. У «Красного Матвея» получилось из гидрологической лебедки и пары досок нечто по крайней мере высекавшее искру, но при слабом ветре лампочки еле тлели, а при сильном перегорали, средний же в Арктике не дует. Но два матроса, оба на суше промышлявшие охотой, увидели на снегу песцовые следы, как с мрачным хохотом сообщил матрос Храбров: пришел песец. На песцов поставили капканы, два попались, остальные начали осторожничать. Третьим попался кок, получивший перелом большого пальца на ноге; что смеху было! Пришлось расставлять силки в доброй миле от судна, но после того, как Ладыгин едва не провалился в трещину, разверзшуюся вдруг на обратном пути к кораблю, охоту прекратили. Как бы то ни было, добыли тринадцать песцов и две недели ни о чем другом не говорили. Но иссякло и это развлечение, и тут пришла спасительная радиограмма: вылетают самолеты, готовьте аэродром.

Мать моя Арктика, что такое аэродром? Из Москвы радировали: ровный квадрат километр на километр. Но видели ли вы торосы, представляете ли вы дрейфующий лед? Оказалось, что телеграмму отправлял как раз тот, кто не видел, и в руководстве таких было большинство. Договорились: пятьсот метров в длину, сто в ширину. Но и такую площадку искали пять часов и не нашли; разведгруппы разослали во всех направлениях – всюду были снежные горы, гигантские складки льда, вдобавок тридцатидвухградусный мороз и ни проблеска в небе. У Ладыгина начались галлюцинации, ночами ему мерещился визг и скрежет ломаемого льда. Делать нечего – стали строить аэродром из того, что было: аммоналом подрывали лед и разбирали обломки. Когда мороз дошел до минус сорока, прекратили, но при минус тридцати восьми возобновили: еда заканчивалась, откладывать рейсы не было возможности. Когда к концу февраля расчистили первый аэродром, Ладыгин глазам не верил: он не понимал, как двести человек смогли это сделать, – и правильно не верил: трудности только начинались. Первый аэродром треснул ровно по всей длине, это было похоже на издевательство, но гнев оставался без адреса; на втором началось очередное сжатие, и разгребать половину пришлось заново; Ладыгин тайно молился, чтобы хоть третий оставался нетронутым. 15 марта в Тикси вылетела воздушная экспедиция, и Ладыгин предвкушал возвращение сперва в Архангельск, а там и в Москву, но в день вылета ему пришла молния – он назначался капитаном всей экспедиции и, следовательно, оставался во льдах.