Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Имя определяет многое, и постепенно он стал Кондратьевым. Появились черты русского мастерового: задумчивость, молчаливость, покладистость. А руки всегда были золотые, врут, что еврейское племя беспомощно. Он придумал проект ветровых электростанций, поначалу горячо подхваченный, и на Ай-Петри строилась уже станция по его чертежам, но вдруг вскоре после гибели Волчака – и без всякой внешней связи с ней – дело это прикрылось, больших ветростанций решили не строить, и Кондратьев занимался малыми – у себя и еще в Подольске. Работать с Антоновым он отказался не потому, что тщательная проверка, неизбежная в оборонной сфере, выявила бы в нем Шергея, а потому, что не хотел работать на Мефистофеля. Кондратьев хорошо понимал, что контракт на работу находится в руках у веселого духа тьмы. Господь действительно относился теперь к тварному миру как начальник лагеря, в котором отдельные зэка мастерски лепят шахматы из жеваного хлеба или прекрасно набивают татуировки, и, чтобы не пропадал талант, для них делают своего рода закрытые лагеря в лагерях, чуть более комфортные, с белым хлебом для удобства изготовления шахмат; Кондратьев даже точно знал дату – 1587, с которой главный герой человечества – веселый плут, волшебник, бродячий учитель – сменился мастером, Фаустом, профессионалом. Теперь на Земле можно было выжить, только имея профессию, лучше бы медицинскую или оборонную; профессия делала тебя незаменимым, а все остальное население давно уже было взаимозаменяемым и жило по принципу «Умри ты сегодня, а я завтра». Мастерам предоставлялись льготы при жизни и слава после смерти, а в СССР они могли рассчитывать на доппаек. Проект не подлежал реабилитации. То, чем для души занимался Кондратьев, – а именно вербовка и посильное образование для чистых душ, не годившихся в шарашники, – было делом безнадежным и оттого особенно приятным. Конечно, это было своего рода крысоловство, но ведь и легенда о Фаусте началась с истории Крысолова, тоже мастера, но пока еще без черного покровителя (хотя в некоторых версиях роль идейного вдохновителя играл его черный плащ). Крысолов, в отличие от Фауста, никакого контракта не подписывал. Он просто хорошо играл на флейте, а когда ему не заплатили – увел детей. Он увел их в гору, куда часто уходят мастера, но его уход больше нравился Кондратьеву. Он тоже собрался увести детей, а гора была к его услугам: малых городов в России хватает, и всех щелей не учесть никому.

Теперь один из уловленных им детей, Миша Донников, сидел напротив него в дождливой мгле подмосковного летнего вечера, под уютный шелест дождя и треньканье окон, и молчал в ожидании учительской реакции. Донников попал в ссылку за организацию фашистского кружка, где снимали фотофильмы за неимением других возможностей и переводили с испанского. Следователи сами хохотали над их показаниями. Они отделались легко. Миша поработал учителем, многому научился сам и пришел к твердому решению бежать за границу, потому что оставаться в этой стране было нельзя. Он прекрасно понимал, что в случае неудачи погибнет, ибо времена были не прежние. Понимал он и то, что легальных способов попасть за границу у него, с его происхождением и судимостью, нет, а стать летчиком и перелететь слишком трудно, и он, даже не будучи инженером, примерно знал, что ждет летчиков. Это они с Кондратьевым успели обсудить, когда Кондратьев в немногих словах объяснял ему свое нежелание покупаться за палку хотя бы и самой твердой колбасы. Антонов был прекрасный конструктор и хороший человек, но хотел любой ценой делать свои самолеты, а Кондратьев все свои ракеты уже сделал в голове и с удовольствием продолжал теоретизировать на тему, например, снабжения спутников на орбите: без орбитальных спутников ни земная связь, ни серьезное исследование космического пространства лет двадцать спустя организованы быть не могут. Это было у него детально обосновано, он думал даже о небольшой повести про станцию на лунной орбите, но сначала следовало изложить фундаментальные вещи, а времени было не так много. Хорошо будет нашим детям описывать нас – они знают будущее, бери любимого героя и наделяй тайнознанием; а нам-то трудно, блуждаем вслепую.

Донников понимал также, что никакой ниши в предложенной ему системе не остается: он может быть либо относительно свободным рабом, забившимся в щель, либо надсмотрщиком, для этого у него хватило бы ума и приспособляемости, и некоторые его ученики на глазах выбирали этот путь; но пребывание в этой системе лишало смысла все, что здесь делалось, и отравляло каждую клетку его крови. Понимал он и то, что рискует переродиться, и не хотел этого. Внутри этой системы ни один из проклятых вопросов, о которых спорили уцелевшие в немногие свободные минуты, решения не имел – как не имеет решения в радикалах уравнение в степени выше пятой. Но так сформулировал бы Кондратьев, Донников же просто понимал, что искать прямого пути в искривленном мире не следует. Существовать в предложенных условиях ему надоело. Он готов был попытать счастья любым возможным путем – были южные, восточные, северные границы, западные не сулили спасения, но всякие бывают варианты; заниматься этим вопросом в Серпухове было бесполезно. Он решил для начала уехать на юго-восток, а там посмотреть. В крайнем случае есть Берингов пролив.