Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

– Что ж, – сказал Кондратьев, – я против этого ничего возразить не могу. Я сам собирался уходить, не вышло. Отговаривают чаще всего неудачники, но я отговаривать не стану.

– Я, честно говоря, ждал, что вы обидитесь.

– Нет, на что же обижаться? Я сам все это понимаю. Молодому уходить надо. Не важно, получится, нет – ракета, говорили у нас, двадцать раз не полетит, а на двадцать первый может. Так что иди, риск – дело благородное, шанс есть.

– Юрий Васильевич! – У Донникова почти не было надежды, что идея сработает, но вдвоем им было бы легче, и шансы повышались серьезно. – А вы – никак?

– Никак, Миша, – сказал Кондратьев буднично и серьезно. – Некуда.

– А мне есть куда?

– Тебе есть, – кивнул Кондратьев. – А я еврей.

Этого Донников не ожидал совсем.

– Ну и что? – спросил он после паузы. – Если в Иран…

– Еврею сейчас здесь самое безопасное место. По крайней мере, пока. А потом я еще подумаю.

– Но какой же вы еврей?

– Самый обыкновенный. И даже обрезанный.

– Да кто на это будет смотреть…

– Скоро будут.

Донников улыбнулся.

– По-моему, это все отговорка. Мы же не в Германию идем.

– Скоро Германия будет везде, Миша. Только здесь ее не будет, и то…

– Их раньше остановят, – неуверенно сказал Донников. – И не может быть, чтобы там продолжали терпеть.

– Там будут терпеть сколько угодно. Им очень нравится. А как начнут воевать – так даже и восторг. Я хорошо помню, что тут было. Я в четырнадцатом году уже соображал.

Кондратьев поглядел в окно, за которым был обычный летний подмосковный вечерний пейзаж с грачами, с дождем и огромным количеством раскисшей почвы.

– И потом, – сказал он, – если повезет и я в этой войне выживу, у меня есть серьезный шанс увидеть полет на Луну.

Донников улыбнулся недоверчиво.

– Тут, понимаешь, Миша, – Кондратьев встал и прошелся по избе, – сложились… в силу разных причин… такие обстоятельства, что первая моя станция вполне может построиться именно здесь и нигде больше. Цель этой модели общества… как я ее понимаю… достичь стратосферы, потому что она больше ни на что не годна.

– Ну, как знаете, – сказал Донников, который ничего в стратосфере не понимал, – а мне эта цель неинтересна.

– Так и слава богу, – улыбнулся Кондратьев.

– Но мне же некуда деваться! Получается, что я обязан достигать стратосферы вне зависимости от моего желания!

– Ну Миш, – сказал Кондратьев примирительно, не хотел обижать Донникова. – Живешь ты тоже без своего желания. Тебя не спросили или, по крайней мере, спросили не тебя. И теперь тебе надо достигать стратосферы или еще чего-нибудь, по твоему выбору. Я согласен, что для некоторых… видов деятельности эта страна сейчас не приспособлена. И даже, очень может быть, вся ее система… не очень удобна для жизни. Но… не придумано еще хорошей системы. Всякая страна устроена черт-те как, но определяется она количеством приличных людей, которые в ней… тут и там расставлены. Вот я думаю, что эта система… ну как сказать, я же инженер, я смотрю на устройство. И устройство это сконструировано так, что система как раз плодит довольно приличных людей. Которые входят с ней в противоречие. Это тонко устроено, знаешь. Иначе это не было бы так живуче. Плодит приличных, и они тут есть везде. Но потом им становится дальше некуда деваться, и тогда они либо убегают… как ты…

– Либо улетают, – закончил за него Донников.

– Ну, примерно так, – улыбнулся Кондратьев. Произнесенная вслух, эта заветная мысль выглядела смешной, чертежи были надежнее – они от обнародования ничего не теряли.

– А не приходило вам в голову, – спросил Донников, прищурясь, – что эта система просто обеспечивает себя качественной едой? Люди-то хорошие, есть их удобно, ей вкусно…

– Это тоже может быть, – кивнул Кондратьев.

– Ну так я в эти игры больше не игрец.

– Да я не отговариваю, что ж. Очень может быть, что у тебя получится. Я, во всяком случае, помогу тебе чем возможно. А ты поезди, посмотри – может быть, еще и передумаешь.

– Поездить куда?

– Это я тебе сейчас буду рассказывать, – нарочито медленно, словно излагая преамбулу перед увлекательной сказкой, начал Кондратьев, – а ты записывай. Потом выучишь наизусть. Потом сожжешь. Понял?

Кондратьев хорошо знал, что записанное лучше запоминается.

И он стал диктовать, и перед Мишей развернулась захватывающая панорама подпольной науки, которая, оказывается, существовала в научных кружках наподобие их вольной школы, замаскированной под машинно-тракторную станцию. Это была удивительная сеть энтузиастов, работавших в школьных лабораториях, слесарных мастерских, провинциальных фотографиях – и занятых вещами, которые Донникову и во сне бы не привиделись. Эти вещи никак не могли быть поставлены на службу оборонной промышленности, ибо она объявила их несуществующими. Это был тот синтез науки и магии, который мог прийти в голову разве что безумному масону из тех, что ломились когда-то в его собственный кружок, но были отвергнуты по причине явного безумия. Подлинная Россия не была видна снаружи, о ней никто из посторонних понятия не имел, но параллельно с невидимой сетью шарашек в ней действовала другая сеть, не менее прочная, и Кондратьев, по всей вероятности, был одним из ее руководителей, Мориарти гуманизма, Фаустом, который на все предложения Мефистофеля отвечал только «Подумаем» или «Посмотрим», а сам делал свое дело в очаровательной таинственности. Все они занимались разными, но одинаково запретными вещами; все эти запретные вещи должны были сойтись в непостижимой, но несомненной точке, и в решающий момент, когда созданные в шарашках ракеты полетят друг против друга, эта невидимая сеть должна была включить свои тормоза и задержать мир, готовый рухнуть в никуда. Гете, когда сочинял «Фауста», не учел только того, что Фауст был не первым, кому делались подобные предложения. Мир науки состоял не из Фаустов и тем более не из Вагнеров, но прочие научились маскироваться так, что в поле зрения Гете не попадали.