Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Волчак встал и сказал: прошу слова. Не дожидаясь разрешения, он заговорил: товарищи! За Сталина умрем! Все умрем за Сталина! (Он был уже, говоря по-народному, хорош, но и в самом деле хорошел в этом состоянии: русый чуб свешивался на потный лоб, лицо краснело и как бы озарялось.) Сталин со смешком заметил: не думаю, что следует перебивать оратора. Волчак покраснел еще гуще и сказал: чисто в порядке добавить… Не думаю, ласково сказал Сталин, что вам надо добавить, товарищ Волчак. Зарядько норму знает! – напомнил Волчак, и все грохнули. Мы все умрем за Сталина, повторил Волчак со страшной жертвенной энергией, мы все умрем! Много ума не надо, чтобы умереть, мягко сказал Сталин, и зачем молодым атлетичным людям умирать за старика? Нет, клянемся, закричал Волчак, клянемся! Я уверен, что никто из нас не хотел бы пережить Сталина. Мы клянемся, что будем драться за Сталина так, как даже он сам не знает как! Я призываю, прошу, пусть сейчас выйдут ко мне – вот те, кого я здесь вижу: Водопьянов, Громов, Ломаков, Дубаков, Юмашев, Данилин! Идите все сюда! Я призываю прийти, и сказать, и поклясться: если надо будет руку отдать – отдадим руку! Если ноги отдать – отдадим ноги! (Все стали поеживаться, происходило нечто не совсем привычное; от таких экстазов шаг до внезапного членовредительства, никто не знал, на что способен Волчак от избытка чувств и в какой степени он сейчас наигрывает, а в какой искренне ярится.) Если надо будет головы отдать – головы отдадим! (Летчик без головы, подумал Бровман. Майн Рид. Все-таки немного чересчур.) Отдадим все за Сталина! Сталин встал и еще ласковей спросил: сколько вам лет, товарищ Волчак? Тридцать три, ответил тот смущенно. А мне пятьдесят восемь, скоро будет пятьдесят девять. Сто́ит ли в тридцать три года так хотеть умереть? Надо жить, надо работать во всех областях нашей жизни, надо радоваться и петь, товарищи, а умирать не надо. Я предлагаю выпить за то, чтобы мы работали, как товарищ Волчак, чтобы мы жили, как товарищ Волчак, а умирают пусть империалисты, о них никто не пожалеет, а наследники даже обрадуются. Дружный хохот покрыл эти слова, все выпили, и многим казалось, что Волчак испортил себе всю перспективу; но эти многие ни черта не понимали. Это был самый высокий, самый умный взлет Волчака.

Едва договорив тост и осушив бокал минералки, Сталин поманил Волчака и отошел с ним в одну из тех потаенных, тихих комнат, каких было много в залах Кремлевского дворца; там они проговорили минут десять, содержание этого разговора никому не было известно. Сталин снова взял бокал: товарищи! Только что наш герой товарищ Волчак лично пригласил меня к себе в секретари. Что же, я готов, товарищи! Дорогу молодым! (Эти слова запомнились многим, Бровмана они насторожили; это постоянное подчеркивание молодости, которой старики должны уступить дорогу, было ой неслучайно.) После этого Сталин вдруг предложил выпить за Ломакова – тихого героя, незаметного героя, подающего нам всем, товарищи, пример, каким должен быть не буржуазный, звездный, а советский герой. И опять многие радостно подумали: Волчак переиграл и доигрался; но это они подумали зря. Сталин встал и пошел на другой конец зала к женам, долго со всеми знакомился, потом отдельно поцеловал ручку волчаковской Ольге и сказал так, чтобы все слышали, – он отлично это умел: вы думаете, это я ваших сорванцов гоняю на край света и дальше? Да если вы хотите знать, я один только их и удерживаю. Я не так много могу, в международных делах все Литвинов решает, во внутренних Политбюро решает (он не назвал Ежова, и многие это запомнили – как оказалось, правильно). Но этих удержать я пока отчасти могу и вот при вас говорю: до конца этого года – никаких рекордных полетов! Побалуйтесь с женами! (Бровман сразу это записал, не для печати, конечно, – для памяти.)

Но дальше случилось совершенно уже невероятное. Сталин подошел к Волчаку, отставил в сторону графин с коньяком и поставил перед ним нарзан – надо признать, превосходный. Он слегка пристукнул по столу ладонью и сказал: пей, товарищ Волчак! Волчак встал, багровый и благодарный, налил себе полный бокал нарзана, а Сталину – полный бокал коньяку, протянул ему и сказал: пей… пейте, товарищ Сталин! И Сталин, истинный кавказец, глядя прямо ему в глаза, не пригубил, а выпил бокал до дна, и Волчак стоял, глядя на него влюбленными глазами, и почему-то встали все, а после короткого молчания зааплодировали – не то смелости героя, не то лихости вождя, не то собственному присутствию при несомненно исторической минуте.