Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Отказываясь от любых других постов – от военных должностей и от НКВД, на которую ему намекали, он понимал, что все это заманухи, подделки. Первый среди первых должен быть первым, и Сталин должен призвать его сам, как Николай призвал Распутина. Правда, потом не помешал его убить, потому что почувствовал, что Распутин будет любимее. Сталин – другое дело, Николай в сравнении с ним клоп. Великий Сталин понимал великую миссию. Он должен был вывести Волчака к людям и сказать: вот тот, кого я привел; мое назначение было привести его; я тот, кто недостоин застегнуть ему гермошлем. И тогда настанет эпоха русского рая, потому что во главе России станет русский человек, носитель лучших ее качеств; и тот факт, что Волчаку было тридцать три, – вот сейчас, вот именно сейчас! – и то, что Сталин спросил его об этом и со значением повторил «тридцать три!», тоже занимало место в системе волчаковского мифа, и миф этот казался таким естественным, что в него поверили бы все. Не зря же Волчак получал все новые свидетельства всенародной любви, переходящей в обожание, он стал бы первым, кто правил не силой, не страхом, а любовью, потому что его нельзя было не любить. С той Россией, которую возглавил бы он, Волчак, никто не осмелился бы ни воевать, ни тягаться. Волчак читал исторические романы – а других уже не было – и получал все новые доказательства: тысячу лет Россия ждала мессию, его предсказывали все пророки, и вот пришел – он, ее воздушный властелин, примиряющий все стихии. Волчак думал так не спьяну, нет. Он мечтал об этом стрезва – и во время немногих теперь полетов, и во время встреч с обожающими избирателями, и ночью, засыпая подле, казалось бы, ничего не подозревающей жены. Между тем она понимала все и лежала рядом с ним, ловя страшные, черные накатывающие от него волны.

И Волчак стал задыхаться от этого напряжения, и Сталин чувствовал это напряжение, когда встречался с ним, и смотрел все более испытующе. Сталин знал, что пришел преемник, которого он вырастил лично; Сталину нужен был этот преемник, потому что близилась старость, а такую власть не удержать старику, хотя бы и кавказцу; Сталин знал, что кому-то должен передать империю сам, иначе пустят прахом. Волчак был бы идеальным преемником, в особенности на случай войны. И не только. Сталин имел некоторое специальное образование, даже немного бравировал им, а потому знал, что бывает с крестителями, предтечами, провозвестниками, и не хотел, чтобы его голову подали на блюде. Сталин уже выстроил вокруг себя что-то похожее на атмосферу той иудейской пирушки, ему легко было представить Уланову с этим блюдом. Такие мысли приходили ему в голову тайно, без слов, ибо всякий человек мыслит не только словами. Сталинские слова легко складывались в резолюции, он давно уже и мыслил резолюциями. Но помимо слов человеку являются образы – чаще всего против воли. А образы являлись вот такие, да: Волчаку – Сталин, застегивающий ему шлем, а Сталину – Уланова с головой на блюде. Это, может быть, происходило даже в снах, а не наяву, но это происходило, и Сталин присматривался, а Волчак спал с пистолетом под подушкой.

Улановой же являлась одна музыкальная тема. Она репетировала Джульетту, балетмейстер Лавровский ставил ей танец с подушками, и эта музыка преследовала Уланову: гроб стоит, где стол был яств, где стол был яств, стоит он! Летит туда, куда лететь тебе не надо! Ночь труба гульба иди туда куда не хочешь! Труп идет туда куда живой ходить не может! Идет туда, идет сюда! (Хряск!) И поверх всего этого бессмысленное – молю тебя! молю тебя! – фоном чего было: ха-ха-ха-ха.

И это кончилось так же внезапно, как началось, потому что Волчак был человек здоровый, и даже морок, распространявшийся на всех, не имел над ним полной власти. Все это прекратилось мгновенно, когда к нему пришел Канделаки, самый веселый и самый далекий из всех его друзей. Это был друг, о котором не думаешь, но который появляется в самый решительный, неизбежно наступающий момент, в этот момент ты вдруг понимаешь, до какой степени ты один, – и тут на́ тебе, здравствуйте-пожалуйста.

Волчака было трудно теперь застать дома, но Кандель почему-то угадал. Он принес бутылку самогона, и не потому, что любил выпить (пить он любил легкое виноградное вино), но потому, что нес наркоз, под которым надлежало произвести операцию. Кандель видел, что в Волчаке растет мысль, растет, как опухоль, и хотел вырезать ее. Кандель как раз прочитал историю про Данилу-мастера и знал, что мастер всегда уходит в гору, а иногда уводит за собой детей, если ему не заплатили, – и понимал, что Волчак уходит в гору и надо его по возможности остановить. В Волчаке ворочалась темная сила, и хуже от этой силы было прежде всего самому Волчаку. Дубакову он бы не поверил, потому что привык командовать им. Чернышев слишком хорошо понимал происходящее и сам бы к нему не пошел. Громов был сугубый материалист и сказал бы: да ну, глупости. А Канделаки взял бутылку самогона и пошел к Волчаку.