Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Сергей Иванович в этой сфере был один, и его комическую фамилию можно было не называть. Эта фамилия теперь была частью названия повязки, симптома, метода аускультации. Не было сомнения, что в будущем она даст название клинике, улице, а то и поселку, – во всяком случае именно этот человек по прозвищу Спас, вполне заслуживший это прозвище, был теперь верховным авторитетом в медицине. Однажды Бровману случилось с ним говорить, и тот рассказал: самое поразительное, что я видел… кроме, конечно, винницкой мумии Николая Ивановича Пирогова, который, впрочем, еще и при жизни избавился почти от всего жира, так что это хотя бы имеет объяснение… Так вот, вторая поразительная вещь – воскрешение в исполнении Брюхоненко. Покойник – собственно, повешенный, самоубийство на какой-то идиотской почве… знали бы все эти неудачливые влюбленные, какую тончайшую машину они разрушают! Глупость, право, что организм подобной сложности достается идиоту, способному полезть в петлю из-за самки. И сколько было усилий для воскрешения идиота! Труп порозовел, пена изо рта пошла, из глаз слезы… Нет, я читывал подобное только у Эдгара По.

– Помню, – сказал Брюхоненко, – я оживлял при нем. Но ведь неудачно. Мы тогда три часа возились – все зря. Максимум, чего добились, – именно цвет кожи. Но это ведь не сложней, чем гальванический удар. Тоже может дергаться, но сознание – увы… Я могу ручаться за то, что мозг живет после остановки сердца по крайней мере тридцать минут. Что он в эти минуты переживает – затруднительно представить, но, видимо, когда-то воскрешенные расскажут… Один мой ученик – вот бы вам с кем побеседовать – предлагает различать смерть клиническую и биологическую, а между ними так называемая серая зона, в которой воскрешение еще возможно.

– Ну а практика? – спросил Бровман, которому надо было писать статью.

– Практика… Несомненно, что для людей исключительного значения, чья жизнь дорога миллионам, эта практика возможна уже в ближайшие годы. Мы можем поддерживать автоинжектором кровообращение сколь угодно долго при условии, что прочие органы целы. Прежде всего – мозг и легкие. Трансплантация… ну, вы знаете, вероятно, у нас и в двадцатые были перспективные работы… сейчас мальчик один с биофака, третьекурсник, вундеркинд, пересадил собаке сердце, но теоретически мы давно работали над пересадкой головы…

– Я роман читал, – вспомнил Бровман.

– Ну, там все глупости… теоретически же, если преодолеть барьер совместимости… Видите ли, все упирается в этику. Что так резко толкнуло науку в двадцатые? Война. Появилось… ну, вы понимаете, что это профессиональный цинизм… появилось очень много, так сказать, подручного материала. Операции челюстные, совершенно уникальные, когда челюсть научились выкраивать из бедренной кости… Там чего только не было! Я понимаю, как это звучит для человека стороннего. Но для врача война прежде всего полигон. И возможно, у нас появились бы возможности исследований… но я этого не говорил.

– Вы, может быть, продемонстрируете что-то? – Бровману надо было оживлять теоретическую часть, у него были крепкие нервы, и он был очень не прочь посмотреть на то, что потрясло самого Спаса.

– Нет-с, это никак-с, – бодро сказал Брюхоненко, и Бровман окончательно уверился, что показать ему есть что, но пока это дело секретное. – Вы можете некоторые получить подробности у одного моего аспиранта, это человек перспективный… да… Но вообще, хочу вас предостеречь. Шарлатанства будет много. И не только шарлатанства, а полного пренебрежения этическим моментом. Я бы не хотел, чтобы неосторожная публикация… вы мне все покажете, конечно?.. чтобы неосторожная публикация повлекла… вы понимаете… иногда довольно слова, чтобы целое научное направление…

Аспирант, которого он порекомендовал, оказался словоохотливей. Его фамилию – Неговский – Бровман запомнил навеки, так же как и смешное отчество Арович. Эту встречу он записал в дневник особенно подробно, хотя не забыл бы и так. Неговский создавал собственную лабораторию «преодоления явлений, схожих со смертью». «Почему так витиевато?» – спросил Бровман. Потому что иначе получается идеализм, загадочно ответил Неговский. Хорошо, сказал Бровман, а все-таки… есть там что-нибудь? Он задал этот вопрос не то для оживления беседы, не то ради возможного заголовка (о заголовке, учил он молодых, надо думать не после, а с самого начала), а может, и вправду интересовался. Неговский поднял глаза и посмотрел на него со странным ироническим выражением.