Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Аля никак не могла перейти на «ты» с Волчаком, хотя он уже и забыл, что церемонно выкал ей сперва. Она была теперь для него свой парень. Она пыталась объяснить ему главное и не могла. В отличие от других русских, в том числе писателей, приезжавших на конгресс в прошлом году, он почти ничего не покупал, не просил Алю помочь ему с выбором подарков жене, купил только смешной теплый комбинезончик дочери и коробку с железной дорогой для сына, все это приказал доставить в отель, расплачивался без сомнений, словно вообще не был стеснен в средствах – ни дома, ни здесь. Да у нас все есть, объяснял он, что мне здесь покупать, жена у меня не тряпичница.

Аля пробовала ему рассказать, почему вчерашний разговор Волчака с Мермозом был ей так важен и в некотором смысле необходим. Понимаете, повторяла она, вы как бы летаете на разном топливе. Подождите, я объясню. Он поднимается на своем «я», оно у него замечательное и выдающееся, но его толкает вверх эта тяга везде утверждать себя, быть лучшим, быть единственным. Вас толкает другое, вам хочется принадлежать к лучшей стране, в перспективе, страшно сказать, тоже единственной. И я думаю – хотя кто я такая, но имею же я право, в конце концов? – что ваше топливо лучше, что ваше топливо безопаснее. Потому что – вот сейчас главное – потому что вам ведь все это нужно только для разгона. Как взлетная полоса. И оторваться от страны еще можно, но оторваться от себя нельзя… Поэтому Мермоз ограничится рекордами. А вы можете взлететь гораздо выше, но для этого надо в конце концов…

Она не решилась договорить, да и не могла сформулировать. Волчак рассеянно кивал, не очень понимая, о чем она. Девушка она была явно своя, но выражалась путано. Ей надо было мужа хорошего, и лучше в Москве, а еще лучше на Волге. Он так прямо ей и сказал. Они посмотрели Пантеон, Дом инвалидов, Триумфальную арку. Аля устала, побледнела, потому что Волчак ходил очень быстро. На прощание он сказал ей, чтобы она в Москве, когда приедет, ему позвонила – вот телефон.

А буквально месяц спустя она прочла в газетах о гибели Мермоза, который на гидроплане «Южный крест» вылетел в море. У него барахлил мотор, техники посоветовали менять, а он сказал: нет времени ждать и улетел после быстрого и поверхностного ремонта. Четыре часа спустя от него пришла радиограмма, что мотор отказал, – и тут же прервалась, и больше его никто никогда не видел. Аля сразу вспомнила слова о том, что совершенно нет времени, и о том, что у Мермоза плохое топливо. Мермоз теперь улетел несравненно дальше, он был теперь в тех сферах, про которые она читала Волчаку:

Волчак ничего не понял, конечно. Она сама не очень понимала. Но эти строчки были хороши, похожи на смерть, о которой говорили. Мать давно перестала быть понятной и давно перестала этого хотеть, и то, что ей казалось теперь поисками совершенства, было уже бессмыслицей. Но пока она эту бессмыслицу сочиняла, безумие ей не грозило.

Ну, подумала Аля, Волчак-то не такой. Волчак будет летать еще долго. Вопрос – где приземлится?

Вскоре после возвращения Волчака из Парижа у Бровмана случился заход в соседнюю область – тоже техническую, но из другой сферы. Он посетил профессора Брюхоненко, изобретателя первого в мире искусственного сердца, называвшегося скромно и почти авиационно – автожектор, среднее между инжектором и автожиром. Отправил Бровмана к нему Корнилов, редактор научного отдела. У тебя имя, сказал Корнилов, с тобой поговорит.

Орешек оказался действительно тверд, долго молчал в трубку, наконец произнес: имя ваше мне известно, конечно… но все-таки разрешите – я посоветуюсь. С какой инстанцией он советовался, не с самим ли Богом, которого, кажется, видел вблизи, Бровман так и не узнал, но когда через три дня перезвонил – Брюхоненко сказал: приезжайте, в вашей порядочности я убедился. Как он там убеждался в порядочности, с кем говорил или просто перечитывал статьи, осталось покрыто мраком.

Бровмана профессор принимал в Боткинской, предупредив, что здесь у него пока лаборатория, а скоро дадут клинику при институте Склифосовского. Профессор был длинен, сух, сильно нервничал, тер переносицу, почти каждую фразу повторял, уточняя, но постепенно разговорился. В принципе, сказал он, картина смерти мне ясна полностью, ясна и картина оживления, то есть того, поправился, что надо делать. Бровман изобразил восторженное недоверие. Что же, сказал профессор, оживить человека ненамного сложнее, чем собаку… хотя есть нюанс. Чтобы оживить одну собаку, мы почти всегда убиваем другую. У нее берем кровь и легкие. Второго человека, сами понимаете, взять невозможно… Это смотря по какому поводу, подумал Бровман, и смотря для какого человека; вспомнились ему слухи об экспериментах над приговоренными, но он эту мысль прогнал. Автожектор, продолжал Брюхоненко, вещь несложная, не понимаю, почему эта мысль не приходила в голову другим; в принципе, уже Мечников мог бы… Мы с покойным Чечулиным подошли к этой проблеме вплотную уже в двадцать шестом, тогда же и сконструировали прототип в лаборатории Ивана Петровича – ну, Павлов, ну вы знаете, конечно, Чечулин у него стажировался, и Павлов очень заинтересовался; мы тогда же проверили на собаках, но на людях, как видите, до сих пор… Есть, правда, подозрение… но я вам этого не говорил… Хотя вам лично скажу… есть подозрение, что отдельные люди… вы понимаете?.. уже экспериментировали. И вы даже, скорей всего, слышали об этом человеке, но с другой, понимаете ли, стороны. Но оставим это, я говорю только о своем эксперименте. И вот в последнее время есть шанс, что мы поставим это дело на регулярную основу. Послушайте, прямо сказал Бровман, который тоже времени даром не терял. Я говорил с Сергеем Ивановичем. Он мне сказал, что вы шагнули дальше всех в мире.