Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Аля перевела «дыхание всего народа», так было поэтичнее.

– Что касается народа, – заметил Мермоз, опорожнив еще один стаканчик (тут это называлось пти-вер), – то ему, по-моему, совершенно это все не нужно. На народ оглядываться – безнадежное дело, никто из великих не думал о народе. Ленин, например, не думал, хотя про него говорил. Народу ничего не нужно, кроме как bouffer. Народу не интересно, как я летаю. Народу интересно смотреть, как я буду падать, но надеюсь, что народ этого не увидит.

– Вашему народу не интересно, нашему интересно, – возразил Волчак. – Наш народ не увлекает зрелище, когда кто падает. Этот самолет не мой частный, он народная собственность, народ не заинтересован, чтоб он падал…

– Вы же не на конгрессе партии, я такой же пилот, как и вы, – сказал Мермоз, но Аля не стала этого переводить.

– Скажите, – спросила она поспешно, – люди, которые много рискуют, которые бывают на высоте, опознают друг друга? Есть чувство, что вы принадлежите к тайному братству? Я знала нескольких игроков, их отличало то, что они все легко относились к деньгам. Сегодня ушло, завтра пришло. L’argent est fait pour rouler , – добавила она для Мермоза. – А вы? Может быть, вы как-то особенно ходите, иначе говорите?

– Мы никогда не говорим «последний полет», – сказал Волчак, – говорим «крайний». Это суеверие.

– Мы не говорим «до свиданья», – признался Мермоз. – Просто желаем удачи.

– Слова есть всякие профессиональные, – подтвердил Волчак.

– Ну, и потом немного видно будущее, – сказал Мермоз. – На высоких скоростях видно не только предмет, но и обратную его сторону.

Он привирал, но читал такое в одной статье про Эйнштейна.

– Будущее видно, – согласился Волчак. – Только не свое, свое никогда не видно.

– И что же вы можете предсказать мне? – спросила Аля, вся напрягшись. Она собиралась принять одно важное решение.

– Вы будете счастливы со своим избранником, – галантно сказал Мермоз.

– Ты только делай, что хочешь, все и будет как надо, – вдруг решительно посоветовал Волчак. – Хочешь ехать – ну и езжай, никого не слушай. А ты… – Он обратился к Мермозу. – Я смотрю вот на тебя и вспоминаю Максимова. Был такой Максимов. Дружок мой. Выдающейся храбрости был человек. Он мне сказал незадолго… ну, там несчастный случай фактически… Большая глупость, но, как у всякой глупости, есть имя и фамилия. Он мне сказал тогда напоследок: времени очень мало. И так и оказалось, что у него мало времени. Это теперь примета, я так понял. Нельзя это говорить. Если не будешь этого повторять, нормально все будет.

Волчак вроде и не пил, но чувствовал к этому рослому парню большое расположение, и ему хотелось чем-то с ним поделиться.

– Мне служит талисманом эта вещь, – сказал Мермоз и показал оранжевую коробку гостиничных спичек из чилийского Сантьяго. – Я себе отсыплю половину, а ты возьми. Пригодится. В следующий приезд привезешь советских.

Несмотря на базовую разницу в отношении к классовой природе авиации, они расстались весьма довольные друг другом.

На следующий день Аля решила показать Волчаку Париж, но разговоры шли не о Париже. Между тем город был прекрасен в осеннем свете; он был весь сиреневый под ясным небом, потом налетел короткий дождь, и все снова расчистилось. Але хотелось поговорить о многом, и Волчак для этого был как раз тот человек. Он не получил образования, кроме профессионального, но с его высот ему было видно существенное, и это существенное не затемнялось всякими вычитанными откуда-то абстракциями. И Аля стала рассказывать ему про Рене Домаля.

Домаль был сынок богатенького отца, наркоман и искатель истины. Всего этого было бы совершенно достаточно, чтобы его презирать, но он с такой насмешливостью относился к себе, что Аля его уважала и даже немного сострадала. Он учился у Гурджиева и, что самое удивительное, верил ему. И хотя у Гурджиева на лице было написано неприкрытое, радостное шарлатанство, но он был такой витальной фигурой, что хотелось у него чему-нибудь научиться. К сожалению, учил он совсем не тому, потрошил бедных европейских туберкулезников, заставлял их питаться кислым молоком, а сам с наслаждением, с живейшим аппетитом, с озорным подмигиванием пожирал самый лучший, слюший, шашлык и объяснял это тем, что о своем здоровье не печется, жертвует им в пользу страдальцев; правда, если б кто-нибудь внимательно к нему присмотрелся, мог бы набраться настоящего ума. Домаль пытался делать по советам Гурджиева бессмысленные изматывающие упражнения, записывал Гурджиевы безумные откровения, которые сам Гурджиев забывал через минуту, и втолковывал Але, что не важно, понимает учитель что-нибудь или нет, важно, что через него идет поток. Домаль писал роман «Гора Аналог» – огромный, такой же колоссальный, как описываемая им гора, роман о восхождении к истине; писал в год по главе и сейчас был на третьей, но все здание в целом рисовалось ему ясно. Алины французские друзья все были альпинисты или горнолыжники, потому что аэроклубов было два на весь Париж, и ее друзьям они были не по карману. Зато в Советской России, где не было чулок, вина, конфет, сыров, а в провинции, писали, вообще ничего не было, аэроклубов было много…