Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Потом пошли играть на бильярде, Сталин бил почти не целясь, но очень точно. Чернышев попробовал мазать, но Сталин сказал: товарищ штурман (он помнил и это!), мы играть будем или как? И Чернышев, восторженно сказал Волчак, стал проигрывать уже честно. Товарищ Сталин, сказал Волчак, уловив момент, когда можно еще поговорить о деле. Разрешите один вопрос по существу? Что с вами делать, вздохнул Сталин, наверное, опять просите разрешить вам какое-то безрассудство? Вы все знаете, развел руками Волчак, но разрешите мне… Тут я не могу, сказал Волчак Бровману, этот вопрос я не могу пока тебе передать. Но Сталин ответил мне, что подумает, что вопрос будет решен. И после этого уже никаких серьезных разговоров не было, и я просто чувствовал, повторял Волчак, как будто я с ним всю жизнь вот так… как будто он отец, но ближе, больше отца… Как будто он Бог, подумал Бровман, но вслух, разумеется, не сказал.

После достали патефон, Сталин ставил любимое. Любимыми, как выяснилось, были народные, и все подпевали – у Сталина оказался абсолютный слух (Бровман в этом и не сомневался), но приятный голос и врожденная музыкальность были и у Жданова, и даже для Чубаря поставили трио бандуристов. Сталин сказал, что всегда особенно уважал волжан, что волжане люди, да, неторопливые, но надежные, надежнее даже питерских, непробиваемые; надежнее только сибирские: один крестьянин подвозил его при побеге на станцию Зима и выпивал через каждые полчаса полуштоф – и все-таки не сбился с дороги! И поставил в честь волжан бурлацкую: «Истоптав зеленый бархат вдоль по берегу реки, бечевою тащат барку, тащат юноши и старики, эх, старики… Нет, не барку берегами, – с кандалами на ногах жизнь свою же тащат сами и не вытащат никак… И покуда бороздами режет плечи бечева, Волга, Волга-мать не перестанет пенной злобой бушевать, эх, пенной злобой бушевать!» Я не слышал этой песни, медленно сказал Волчак. Вы и не могли ее слышать, сказал Сталин. Вот если бы вы сказали, что да, это ваша старая бурлацкая песня, – я бы понял, товарищ Волчак, что вы лукавите. Эту песню написал наш советский поэт, он не волжанин, из Одессы, уточнил Жданов. Но, добавил Сталин, он точно воспроизвел бурлацкую песню с ее угрозой и ужасом. Ну сейчас-то откуда же угроза и ужас, спросил Чубарь, сейчас про такое только вспоминать. И тут Волчак сказал то, что надо было сказать. Понимаешь, говорил он Бровману, я вдруг представил, понял, какую барку он, Сталин, тащит сам… и я сказал: нет, сейчас тоже у каждого своя бечева и своя барка, и мы тянем, тянем… и может быть, это еще тяжелее, потому что мы ее тащим за всех, за тех, кто на барке… И он опять кивнул. И я понял, что все эти… которые смотрят со стороны… они на барке. А он тянет. И я, конечно, себя рядом с ним не ставлю, что ты, но мы тянем с ним эту общую барку. Пусть он впереди, пусть я там где-то, но мы тянем. Это вот… это было главное. И засобирались. Уже три часа было. Я попросил, чтобы Сталин мне на память что-то написал, ведь такой исключительный день! Но он сказал, что поздно, завтра. Я еще попросил прощения: мы вам не дали отдохнуть… Он сказал: я раньше четырех не ложусь, и мне приятно, что меня не отвлекали глупыми делами, а что мы о важном поговорили. И мне показалось, подмигнул, но тут я не уверен. Ты представляешь – утром мне привезли от него фотографию! И там было написано: «Товарищу Волчаку на память о юношах и стариках». Ты понимаешь? Нет, Бровман, не понимаешь ты!

Но Бровман понимал – и то, что Волчаку надо об этом рассказать, и то, что некому рассказать, и то, что нет на свете третьего человека, которому он и Сталин могли бы рассказать о тяжести своей жизни. И потому не сетовал на подробности и повторы.

А вопрос, о котором не мог рассказать Волчак, решился все же в отрицательном смысле, и потому в Париже Волчак без особенной охоты рассматривал экспонаты, а в Марсель, куда им специально устроили экскурсию с морскими купаниями, и вовсе не поехал. Он всерьез полагал, что из Парижа его хоть на неделю, раз уж так близко, отправят в Испанию и позволят в деле показать все, что умеет И-16. Он просился в Испанию трижды, теперь вот лично у Сталина, и ему пообещали, что все рассмотрят, но, видимо, рассмотрев, передумали. Волчак попробовал закинуть удочку еще во время посадки в Кенигсберге, где их встречал генконсул, но тот сказал загадочно: что там Испания, в Испании уже ничего не решается. А вот здесь – здесь будет решаться многое, и скоро; но вдаваться не стал. Волчак понимал, конечно, где он нужнее, понимал и то, что перелет через полюс решен и рисковать теперь он не имеет права, – и, может, даже рад был, что его так оберегают. Но он считал нужным изобразить недовольство и даже тоску, а потому в Марсель не поехал, а остался в Париже.